Барятинский растерялся. Он бросился к принцу Георгу, умоляя его как-нибудь исправить столь невероятный приказ об аресте царицы.
Рыжий и толстый принц Георг, не менее пьяный, чем император, шумно вломился в царские покои и, не обратив внимания на полураздетую Елизавету Воронцову, шмыгнувшую за китайскую ширму, сразу накинулся на племянника:
– Прошу тебя, милый Пьер, тотчас же отменить постыдный приказ об аресте жены.
– Ни-ког-да…
– Этой глупостью ты губишь себя и… нас всех…
– Как ты осмеливаешься мне это говорить? Мне, императору? Молчать!
Руки по швам!..
– Любезный Пьер… Брось глупости. Я говорю с тобой как отец. Ты только подумай, если еще на это способен, что ты наделал? Что скажут про тебя иностранные посланники?
– Пусть только пикнут, я в пять минут вышвырну их за пределы России…
– Так может рассуждать только помешанный или от природы слабоумный…
А Гольц? О-о, что он напишет великому Фридриху?
– Молчать! Все письма Гольца перлюстрируются моей канцелярией, Александром Шуваловым… Гольц – мой друг…
– Ты хочешь, чтобы завтра же вспыхнул в столице бунт? Ты этого хочешь? Ты, верно, забыл про шлиссельбургского узника? Так я тебе напоминаю о нем. И я не уйду отсюда, пока ты не отменишь свой дурацкий приказ.
– Старый баран! – скакнул Петр к дяде и выхватил свою огромную шпагу.
– Сатисфакция, сатисфакция!
Принц отпрянул к печке, закричал:
– Спасите от этого пьяницы!.. Эй, слуги! – и тоже обнажил шпагу.
Их шпаги со звяком скрестились.
– Я снесу с плеч твою глупую башку! – кипел принц, пуча глаза.
– А я разрублю тебя пополам, как полено! – с хрипом выплевывал царь.
Но обе шпаги были совершенно тупые, ими можно лишь действовать как палкой. Елизавета Воронцова, накинув халат, визжала: «Пьер, Пьер, оставь!.. Ваша светлость!» – и, схватив Петра, как за хвост, за фалды мундира, тянула его прочь; царь, пыхтя, отлягивался. Меж драчунами упал на колени рыжебородый плешивый верзила Митрич и завыл заполошным, как старая баба, голосом:
– Не допущу, вот те Христос, не допущу! Да лучше я сам себя зарежу…
Вот те Христос, зарежу!.. Ваше величество!.. Ваша светлость! Миленькие…
Поцелуйтесь…
Бабий вой хмельного великана был столь дик, а бородатое, искаженное ужасом лицо его столь потешно, что оба задиры, любившие Митрича, вдруг захохотали и бросили тупые шпаги на пол. Неприятный шар-мюнцель закончился. Принц от сильного волнения хрипел, как мопс. Вспыльчивый царек сразу остыл.
– Романовна, дядя! – вышагивая вспотычку по комнате и гримасничая, воскликнул он. (Сияющий Митрич почтительно подал ему шпагу.) – Как только минуют торжества, еду в Кронштадт инспектировать флот. Я его тоже веду в Данию… Слышишь дядя? А посему… Митрич! Беги к Барятинскому, подтверди приказ о высылке этого фигляра Строганова, а что касаемо второго приказа – отменить. От-ме-нить!..