– Батюшка наш… Схоронись куда-нибудь, лошади твои заседланы, беги в Голштинию… А то она прикажет… убить тебя.
Петр обнял плачущего Нарциса, сказал:
– Дети мои, теперь мы ничего не значим…
Через полчаса отъехала от дворца печальная карета, в ней печальный Петр, Елизавета Воронцова, Гудович и – торжествующий Измайлов. Вдруг залаяла, жутко завыла во дворе многочисленная псарня, как бы прощаясь с арестованным хозяином. Петр зажал уши ладонями, сморщился, закрыл глаза, по щекам его катились слезы. За оградой зеленого парка карету окружил екатерининский отряд гусаров. В отряде гарцовал на вороном жеребце рослый и ловкий молодой красавец, капрал Григорий Потемкин.
***
Петру отвели в Петергофе павильон. С «султанши» тотчас сорвали екатерининскую ленту со звездой. Дежурному офицеру Петр сам вручил свою шпагу. С пленника сняли андреевскую ленту и преображенский мундир. Он остался босиком, в одной рубахе, в подштанниках, растоптанный, жалкий. От сильного волнения он не мог произнести ни слова.
Спустя время, зашел в расшитом кафтане сенатор Никита Панин – властный, сияющий, с гордо откинутой головой. Но когда он взглянул на бывшего своего повелителя, полулежавшего в кресле, одетого в простой помятый халат, с компрессом на голове, Панин душевно ослабел.
– Никита Иваныч! Только вы один, нелицемерный благодетель мой, можете защитить нас… – в порыве горести прокричал Петр, угловато встал и, запахнув беспоясный халат, расслабленно подошел к Панину. – Я ничего не ищу, ничего не требую, – заговорил он торопливо по-французски. – Передайте государыне… Я прошу только не разлучать меня с Романовной… Да, да… С Романовной…
Он ловил надушенные руки растерявшегося вельможи и вдруг громко зарыдал.
Холеное лицо Панина выразило непроизвольную брезгливость и жестокое страдание: такой мучительной минуты он не испытывал во всю свою жизнь. «Да я палач, невольный палач», – с содроганием подумал он и про себя взмолился: «Господи, прости меня».
– Успокойтесь, успокойтесь, – крайне смущенно твердил он вслух, стараясь хоть как-нибудь подбодрить свою «жертву».
Но Петр, мотая головой и ничего не видя, продолжал громко, взахлеб рыдать.
А Елизавета Романовна, стоя на коленях возле Панина, причитала:
– Никита Иваныч, Никита Иваныч! Вы такой великодушный… Умоляю вас…
Весь внутренне растерзанный, с гримасой неизъяснимой жалости, Панин пятился к двери. Петр с Елизаветой выкрикнули жалкие слова и, видя в Панине единственного своего спасителя, ползли за ним, отчаянно умоляя его о пощаде. Панин едва открыл дверь и, выпучив глаза, чуть не бегом поспешил во дворец, к императрице. Его мучило удушье, он дрожал.