Блэар-старший переводил, в меру собственного понимания старофранцузского языка, читая ровным, отчетливым и ритмично льющимся голосом Хэнни:
Я обнял Розу за ее нежные члены,
Что гибче и податливее ивы,
Прижал ее к себе обеими руками,
И нежно, чтоб не напороться на шипы,
Раскрыл я сладкий тот бутон,
Какой нельзя сорвать без дрожи.
Томление сладкое и трепет ее пронзили члены;
Они не пострадали: я старался
Не причинить вреда им, хоть нарушил
Я целость кожи в тоненькой щели.
Раскрыв бутон, я маленькое семя
Посеял в самом центре, расправляя
Каждый лепесток, чтоб красотой их насладиться.
И до глубин познать душистый тот цветок.
Забавы мои привели к тому,
Что стал бутон расти и расширяться.
Конечно, Роза твердила мне об обещанье.
Желание мое считала непристойным.
Однако же ничуть не запрещала
Мне обнимать ее, рвать лепестки
И тот бутон, что цвел, найдя приют в ней.
Блэар открыл глаза.
Занавески были задернуты, сквозняк слегка раскачивал их, и тогда по краям из-под них пробивался свет — получалось нечто вроде «тени наоборот». По подоконнику стучали капли дождя. В камине потрескивали угли. Блэар осторожно сел, словно опасаясь, что голова его может треснуть и расколоться. На ночном столике стояли кувшин и таз с водой. Возле постели, близко придвинутые, располагались несколько стульев, дверь в гостиную оставалась широко распахнута.
Блэар спустил ноги с кровати. Во рту у него пересохло, язык почти приклеился к небу, но голова была ясной, словно ее продуло ветром, согнав застилавшую ее пелену пыли. Блэар встал и, держась за спинки стульев, чтобы не упасть, побрел в туалетную комнату. Ему вспомнился Ливингстон — тот был уверен, что не умрет, пока будет продолжать идти вперед, потому-то он и стремился все глубже в дебри Африки, пока носильщики однажды не обнаружили его мертвым: он стоял на коленях, скончавшись во время молитвы. Блэар сделал вывод, что ему самому смерть пока не грозит, и если уж он и умрет, то не за молитвой.
Глядя на свое отражение, он забыл про Ливингстона и вспомнил Лазаря, пролежавшего мертвым четыре дня, прежде чем чудесным образом воскреснуть. Блэар, каким он увидел себя в зеркале, вполне созрел для воскрешения. Лицо и тело его были покрыты несчетным множеством ссадин, красно-лиловых синяков и недельной давности желтыми пятнами, словно он умер от чумы или тропической лихорадки. Грудную клетку украшала мозаика пластырей, на месте выбритых над ушами волос виднелись свежие швы. Блэар покрутил головой, стараясь получше рассмотреть себя. Швы были наложены отлично. Одна бровь оказалась разбита, но нос оставался нормальных человеческих размеров. Выбитый и вставленный зуб прижился. Значит, и сам он жив.