Комуров остановился:
– Гениальная комбинация, Лаврентий Павлович! Просто-напросто гениальная! Ваше имя занесут на скрижали!
– Ах, Богдан, Богдан... – Берия вздохнул. – Порою меня потрясает твоя наивность... Как ребенок, право! Да разве я разрешу себе мараться в таком процессе?! Это ж позор империи! От этого страну придется отмывать! Вот я ее губкой и отмою. Я. Никто другой. Запомни это.
...За обедом, испуганно извинившись, Комуров, зримо превозмогая себя, спросил:
– Лаврентий Павлович, но все же сориентируйте меня, дурака: зачем тогда нам этот Исаев? Берия недоумевающе глянул на Комурова:
– Кто?
– Исаев-Штирлиц...
Берия не рассердился, ответил тихо и очень грустно:
– Политик, который ставит на успех лишь одной комбинации, – не политик, а недоумок... Взяв у Штирлица информацию о Гитлере, заинтриговав – через Абакумова – Хозяина, получив собственноручную санкцию Сталина на расстрел бабы этого самого Штирлица и его полоумного сына как шпионов и террористов, – это тоже все на Абакумове, запомни, – видимо, я сам встречусь с Исаевым. Пусть его Влодимирский готовит к этому загодя... Бородку приклею, усы нарисую, – Берия вздохнул, – я гримироваться научился еще в Баку, тряхну стариной... Если ваш Штирлиц – особый случай и если он узнает, что...
Берия резко оборвал фразу; даже себе нельзя в чем-то признаваться, а уж друзьям тем более...
...Нет ничего более обманчивого, чем взгляд со стороны.
Как часто мы видим мужчину и женщину, идущих по улице (солнечной, дождливой, морозной); улыбаются друг другу, он поддерживает ее под руку, само внимание, а на самом-то деле давно не любит, живет с другой, она мстит ему за это; дома – крематорий, но развод невозможен: он потеряет свою престижную работу. Сталин вернул стране былое ханжество, развод, разрешенный судом, приравнивается чуть ли не к государственной измене – вот и живут недруги (чтобы не сказать враги) под одной крышей...
Как часто мы видим праздничные застолья – нет ничего прекраснее грузинского, когда стол выбирает тамаду и его заместителя, и они не имеют права покинуть гостей до тех пор, пока не кончится обед, они должны пить, произносить мудрые тосты, в которых заложены не только восхваления, но и логический анализ причин этих восхвалений; возможен и намек на определенные (впрочем, легко исправляемые) недочеты того или иного гостя; угодна и самокритика тамады, это ценится особо, значит, не дежурный, человек одарен даром божьим, призванием.
Глаз радуется, когда наблюдаешь такой стол – хоть издали, хоть вблизи... И никому невдомек, что один из гостей завтра утром проинформирует о поведении, словах и мыслях тамады, поскольку другой (или другие) уже сигнализировал о том, что тамада «живет не по средствам», позволяет себе двусмысленные высказывания, дерзок в мыслях и слишком уж независим в суждениях. Бедный тамада, дни его сочтены, ждут камера, нары, допросы, допросы, допросы...