И еще Мирко недоумевал, как же отпустили куда-то в это время Ахти — парня работящего и умелого. Антеро — это понятно, его, видно, перестали брать в расчет, да и к осенним работам в Мякищах он должен был поспеть. Ахти же был необходим общине, и, значит, очень серьезной должна быть причина, раз его отрядили вдогон.
— У вас как, — обратился Мирко к Ахти, — все общее на селе или каждый на своей полосе хозяйничает?
— И так, и этак. Кое-что под паром оставляем, кое-что всей деревней делаем — то земля общинная, с нее первой начинают. А уж потом и для себя, кому надобность есть. — Как же тебя-то отпустили — не время ведь по лесам бегать?
— Вышло так…— Ахти опять погрустнел, и Мирко уж сам не рад был, что задал такой вопрос— Общинное поле и я делал, — пояснил хиитола, — а своим-то я и теперь пригожусь. — Мирко показалось, что, подумав о предстоящей работе, Ахти повеселел, и у него тоже отлегло.
На северной стороне засеянных полей было немного, все больше шли сенокосы. Сено уже было сметено в стога, чтобы грядущие ветра и дожди его не попортили. На полях дела тоже шли по-разному: кое-где уже стояли ровные скирды, где-то жито было еще на корню, и любо было смотреть, как качаются спелые, налитые силой колосья. На трех участках трудились семьями — от мала до велика. Все были в рабочей одеже, но видно, что для такого важного дела принарядились — скромно, но затейливо, кто как мог. У девушек — расшитые рубахи, в волосах — цветные ленты, венчики. Замужние женщины закрывали голову платком, и у каждой он был повязан по-своему, а у иных платок был и вовсе узорный. Вестимо, не обошлось и без колец, гривней, обручей и, конечно, оберегов. По ним-то Мирко сразу понял, что Антеро говорил правду: в Сааримяки полешуки и хиитола перемешались так, что и наряды, и верования как-то соединились. Например, у одной из девушек, одетой в передник поверх рубахи, у плеча висел оберег — конек, а у другой, в поневе, к поясу была привешена на серебряном кольце гусыня.
Стежка пролегала мимо полоски, где трудились трое: седой сухощавый старик-хиитола и двое ребятишек — девочка лет тринадцати и мальчишка, годком младше. Волосы деда, длинные и прямые, перехватывал пестрый лобный ремешок, о возрасте девочки Мирко легко догадался по числу нитей, унизанных медными и оловянными бляшками, из которых состоял ее венчик — их было ровно тринадцать. Мальчишка в чистой белой рубахе, по вороту и рукавам которой шла сине-красная вышивка, где переплетались знаки солнечного колеса и толстые утки, был голубоглазый, курносый и белоголовый, как Ахти. Работал он так невозмутимо и солидно, будто всегда только этим и занимался, только кончик языка от усердия незаметно высунулся наружу. Девочка же, видно, вышла в родню со стороны полешуков: ее волосы — густые, длинные — были русые, с медным отливом, лоб высокий, губы полные, брови густые и ровные, лицо округлое, белое, а глаза чистые и синие, как небо. Понева ее была оторочена двумя рядами белой тесьмы, а рубаху украшал восходящий солнечный круг со многими лучами. Трудилась она плавно, старательно, и порой, бросив заботливый взгляд на двоих своих мужчин, совсем по-матерински вздыхала.