Тана покачала головой:
— Может быть, мне нужно что-то большее. Может быть, я хочу, чтобы это было достижением моим, а не моего мужа. Не знаю, но мне кажется, что я не могла бы быть счастлива, имей я все, что есть у Энн.
— Я думаю, что Гарри Уинслоу влюблен в тебя, голос матери звучал мягко, но Тана не хотела вслушиваться в слова.
— Ты ошибаешься, мама. (Ну вот, опять начинается.) Мы очень любим друг друга, нежно, по-дружески, но не влюблен он в меня, и я тоже нет.
Тана хотела вовсе не этого. Он ей нужен как брат, как друг.
Объявили посадку на самолет. Джин кивнула и ничего не сказала. Она предприняла последнюю попытку изменить решение Таны, но ничего не могла предложить взамен: ни увлекательной жизни, ни мужчины, ни подарка, перед которым нельзя устоять, — все равно ничто не заставило бы ее дочь отказаться от своего пути. Тана взглянула в глаза матери, потом крепко обняла ее и шепнула на ухо:
— Мам, я так хочу. Я уверена. Клянусь.
Попрощались. Тане казалось, будто она улетает в Африку. Словно в другой мир, в другую жизнь, — в каком-то смысле так оно и было. Мать горевала, разрывая сердце Таны. Джин не утирала слез, струящихся по щекам, махала рукой. Поднимаясь на борт самолета, Тана крикнула:
— Я позвоню вечером!
— Но уже никогда не будет по-прежнему, — шептала про себя Джин, глядя на закрывающиеся двери, на отъезжающий трап, на гигантскую птицу, набиравшую разбег и наконец оторвавшуюся от земли. И долго-долго глядела ей вслед, пока та не превратилась в сверкающую точку. Вышла на улицу, чувствуя себя очень маленькой и очень одинокой, остановила такси и поехала назад в контору, туда, где Артур Дарнинг нуждался в ее помощи.
Хоть кто-то пока еще нуждается в ней. Но она боялась возвращаться домой сегодня. И так будет не только сегодня, а еще несколько лет.
Когда Тана вышла в аэропорту Окленда, он показался ей маленьким и дружелюбным. Меньше, чем в Бостоне и Нью-Йорке, и гораздо больше всего Йолана, где вообще не было аэропорта. Она взяла такси до студгородка Беркли, загрузила весь свой багаж, получила ключ от своей комнаты (комнату сняли специально для нее: это входило в стипендию), распаковала вещи и огляделась: все было по-другому, новым и незнакомым. В этот прекрасный теплый солнечный день люди в джинсах, свободных летящих рубашках — кто в чем — выглядели такими спокойными. Так и мелькали шорты и футболки, сандалии, кеды, кроссовки, тапочки, а то и босые ноги. «Еврейские принцессы» из Нью-Йорка в своих дорогих шерстяных и кашемировых нарядах от Бергдорфа не маячили здесь, не то что в Бостонском университете. Ходи в чем хочешь — так было принято, и можно было встретить все что угодно, кроме опрятного костюмчика. И во всем чувствовалось какое-то возбуждение.