— Знаешь, Тэн, ты становишься радикальной, и это чертовски скучно.
— А ты никогда не задумывался над тем, что в тебе много консервативного? — Взгляд ее стал жестким.
— Возможно, но ничего плохого в этом нет. Есть вещи, в которые я верю, Тэн, не радикальные, не левые, не революционные, но просто настоящие, хорошие.
— Я думаю, что ты несешь ахинею, — ее слова звучали с необычной страстностью, но они уже не раз спорили по поводу Вьетнама. — Как, черт побери, ты можешь оправдывать то, что эти олухи там натворили? — Она вскочила, а он уставился на нее. Странная тишина повисла в комнате.
— Потому что я был одним из них. Вот почему.
— Ты не один из них, ты был просто пешкой, неужели ты не видишь этого, придурок? Они использовали тебя в войне, которую мы не должны были развязывать, против страны, где мы не должны были находиться.
Глядя на нее, он произнес с ледяным спокойствием:
— Может быть, я думаю, что должны были.
— Как ты можешь вообще говорить такие глупости? Посмотри, что случилось с тобой!
— В этом-то все и дело. — Он подался вперед и смотрел так, будто хотел задушить ее. — Если бы я не защищал это… если бы я не верил в то, что нужен там, тогда, черт возьми, что хорошего во всем этом? — Слезы выступили у него на глазах, но он продолжал:
— Что все это значит, будь оно проклято, Тэн… За что я отдал им свои ноги, если я не верю им? Ну, скажи! — Вопли его разносились по всему коридору. — Я должен был верить им, разве нет? Потому что, если бы я им не верил, если бы я верил в то, что говоришь ты, тогда все это фарс. С таким же успехом я мог бы попасть под поезд в Де Мойне… — Он отвернулся от нее и зарыдал. Тана чувствовала себя ужасно. Потом он в ярости повернулся к ней и заорал:
— Убирайся к черту из моей комнаты, ты, бездушная радикальная сука!
Она ушла и проплакала всю дорогу до колледжа. Конечно, он был прав — по-своему. Не мог он позволить себе относиться к происшедшему так же, как она, и все равно, после его возвращения из Вьетнама она ощущала в себе прежде незнакомую ярость, которую ничто не могло утолить. Однажды она поговорила о своих чувствах с Гаррисоном, он списал это на ее юность, но она-то знала, что за всем этим нечто большее, не только возраст. Она была зла на всех из-за того, что Гарри искалечен, из-за того, что люди не хотят более активно заниматься политикой, боятся высунуть голову. Проклятье, полтора года назад убили президента Соединенных Штатов, как это люди не видят, что происходит вокруг, не понимают, что надо делать… Но Тана не хотела причинять Гарри такими рассуждениями боль. Она позвонила ему, чтобы извиниться, но он не захотел разговаривать. И впервые за шесть с половиной месяцев его пребывания в больнице целых три дня она к нему не приходила. А придя наконец, она просунула в дверь ветвь оливковой пальмы и смиренно вошла.