– И вы летели из-за такой ерунды? Из-за подписи? Могли бы позвонить да и только.
Он всегда тяготился формальностями, этот удивительный человек. После афишной премьеры «Часовщика» на банкете в Доме актера Андрей Алексеевич грустил, глядя на торжество.
– Вы недовольны спектаклем? – спросил я Попова.
– Нет культуры пития! – ответил учитель.
Он не был трезвенником, но пошлости не терпел. Однажды на сборе труппы ведущая дама театра затеяла бурную склоку. Владимир Сошальский пытался юмором потушить костер, но не достиг цели. Скандал разрастался. Андрей Алексеевич сидел за столом президиума, обхватив голову двумя руками, затем поднялся и сдавленно прошептал на весь зал:
– Вы что? Это ж театр!
И все притихли, увидев слезы в его глазах.
Началась работа над «Каховским». Я буквально не видел белого света. Бывало, с утра машина увозила меня на киностудию, к двенадцати или к часу доставляла в театр на репетицию, потом опять на съемку, и опять в театр на спектакль. Перед началом зайдешь в парк ЦДСА, плюхнешься на скамейку, съешь с голодухи плитку шоколада «Золотой ярлык», который стоит комом в горле от частого употребления (зайти куда-нибудь поесть времени не хватает) и прямым ходом на пятый подъезд. Одеваться, гримироваться.
– Вам какой сапог подавать сначала? Левый или правый? Вам как привычнее? – спрашивала заботливая костюмерша.
– Все равно, – еле поворачивается в ответ язык.
Но выйдешь на сцену – и третье дыхание открывается, взмывает, влечет по волнам эмоций, ритмов и мизансцен. И ты, как пьяный, не ведаешь, что творишь. Словно кто-то ведет тебя, выворачивает изнутри, и ты подчиняешься и смотришь со стороны на себя. Куда ведут тебя и зачем?
– Женечка, не забудь пожалуйста, – стесняясь, напомнит Андрей Алексеевич.
А я опять ошибусь, неточно дам ему реплику, сам извинюсь, но на следующий раз снова сделаю ту же ошибку, будь она проклята! И он опять, стесняясь, напомнит, этот удивительный человек, мастер, учитель! Ни раздражения, ни упрека. И мне от этого до сих пор стыдно перед его смирением, и я не забыл, и пишу об этом.
– Если тебя плохо слышно, не кричи, говори еще тише, – посоветовал как-то Андрей Алексеевич. – Тогда все умолкнут и будут прислушиваться к тебе.
Репетиции «Каховского» тоже шли через этюды. Бесконечные, изматывающие этюды. Истерики, истерики, истерики. И хотя после «Часовщика» один рецензент писал обо мне, что я открыл новое амплуа «советского неврастеника», мне самому эта стимулируемая Хейфицем эмоциональная экзальтация никакого удовольствия не доставляла и не дарила открытий, только оскомину и усталость. Леонид Ефимович внушал исполнителям: декабристы такие же люди, как ребята с Марьиной Рощи (известного бандитского района Москвы). Я парировал, что если уж судить по районам, то скорее с Арбата. Такие ассоциации не казались мне убедительными. Может быть, Хейфиц и хотел вернуть в день сегодняшний героев декабря 1825 года, но, на мой взгляд, искал он не там. Природа любого восстания или революции в нетерпении, в поиске быстрых, простых решений, коротких путей. В результате путь удлиняется цепью личных трагедий, и, только пройдя через общественную «заморозку», через репрессии, человек раскаивается, смиряется и возвращается к Богу, от которого отошел.