– Ошибаешься, имею! – Семёнов снова встряхнул Филатова и толкнул его на покрытую спальным мешком скамью. – Возомнил о себе, пацанье! Хозяин твоей жизни на станции – я! Ты лишь оболочка, в которой она трепыхается, понял?
– А ты… – Филатов попытался подняться.
– Как разговариваешь, мальчишка! – загремел Семёнов, силой удерживая Филатова на месте. – Мы с тобой на брудершафт не пили!
– Хорошо… – Глаза Филатова постепенно приобретали осмысленное выражение. – После зимовки я тебе… я вам… кое-что припомню. Память, отец-командир, у меня хорошая… Так врежу!
– Вот это «речь не мальчика, но мужа», – согласился Семёнов. – После зимовки. Тогда что – по рукам?
Филатов растерянно пожал протянутую ему руку. Криво усмехнулся, встал.
– Так врежу..
– Подготовился, Женя? – деловито спросил Семёнов – Одной лампы хватит или лучше двумя?
– Еще сожжем друг друга… А можно и двумя.
– Веня, – окликнул Семёнов, – бери вюрую лампу. И по-быстрому, время не ждет.
Пока механики разогревали картер дизеля, Семёнов, прикрыв глаза, отдыхал и приводил в порядок свои мысли.
В то мгновение, когда он понял, что из второго аккумулятора вытек электролит и стартерный запуск стал невозможен, сознание безысходности затуманило мозг. Двое суток собирали дизель, не только душу – плоть свою, сердце, легкие и кровь вложили в него, и все перечеркнула ничтожная трещина в корпусе аккумулятора. Вспомнилось чье-то: «Улыбочка, как трещинка, играет на губах». Нет, не улыбочка – ехидная усмешка, гримаса пиковой дамы! И не играет, шипит: «Зря старались, голубчики, дизель еще попьет из вас кровушки!»
Одна никчемная трещинка – всю работу!
Сизифов труд – вручную на Востоке запускать дизель. Израсходовались люди, разменяли, истратили последний рубль. Тоже чье-то: «Похоронили мы силы наши под обломками наших надежд». Двое уже так думают, усмехнулся про себя Семёнов, – ты и Филатов. А может, один ты, погому что Филатов больше ни о чем думать не станет – он будет вкалывагь, пока сердце не лопнет.
– Саша, – негромко позвал Семёнов, – будь другом, приготовь кофе. Покрепче.
Был уже такой случай, когда в мгновение рухнули надежды и малодушно хотелось умеречь. Ну, шурф не в счет, там умирать было стыдно – из-за собственной глупости, да еще в одиночку. Случилось это много лет назад на Льдине, под самый конец полярной ночи. Двое суток торосы давили, крошили Льдину, ушли под воду кают-компания и дизельная, поломало домики. Двое суток без сна и отдыха по мосткам, перекинутым через трещины, люди таскали ящики и мешки с продовольствием, палатки и оборудование – спасались от вала торосов. И вот наконец подвижки прекратились, все стихло. Полумертвые от усталости, кое-как установили палатки и только улеглись кто куда, как снова толчок и грохот лопающегося льда. И тут Семёнов вывихнул руку. Как это произошло, он не понял, лишь почувствовал удар и дикую, непереносимую боль. А жаловаться было некому, нужно снова таскать ящики и мешки, и он, едва ли не теряя сознание, таскал одной рукой, пока не споткнулся на мостике и не упал в ледяную воду. Тогда-то он и готов был умереть, но Андрей не позволил – подцепил багром за каэшку, удержал на поверхности, вытащил. А дальше было забытье, сон с кошмарами и пробуждение в жарко натопленной палатке.