Внезапно его лицо меняется, из уст вырываются дьявольские проклятия, как будто ему известно, зачем его сюда привели и что произойдет дальше. Затем он поднимается, в глазах появляется то особое выражение — смесь кроткого понимания и мягкой покорности. В следующий момент Юсупов выхватывает оружие и стреляет в Распутина.
Убийца ощупывает неподвижное, еще теплое тело, ищет пульс и только собирается подняться, как вдруг к своему ужасу замечает, как начинают дрожать веки Распутина. Вскоре по лицу проходит судорога, сначала открывается левый глаз, затем — правый, и оба, по-змеиному зеленоватые, исполненные невыразимой ненависти, смотрят на убийцу.
Этот взгляд парализует, Юсупов замирает в немом ужасе, не находя в себе сил позвать на помощь или убежать. Вдруг умирающий приподнимается, испускает дикий вопль и вскакивает. Его скрюченные судорогой пальцы хватают воздух, впиваются железной хваткой в плечо Юсупова и пытаются схватить его за горло. Хриплым голосом снова и снова шепчет Распутин имена тех, кто предал его; на губах выступает пена, взгляд вызывает ужас.
Через несколько минут он мертв. Труп переносят на лестничную площадку. На левом виске зияет глубокая рана, лицо изувечено и все в крови, в глазах застыла смерть.
Долго еще стоит князь Юсупов неподвижно рядом с трупом. Потом в нем вспыхивает бешеная ярость. Дрожа, в сильном возбуждении он хватает железную трость и как безумный начинает избивать мертвого Распутина.
Глава вторая
Годы учения и странствий
Гриша, младший сынок возницы Ефима Андреевича Распутина из Покровского, любил торчать в конюшне. Там он мог сидеть часами на маленькой низкой тумбе под лампой, смотреть широко раскрытыми светлыми детскими глазами на огромных животных и, сдерживая дыхание, прислушиваться к постукиванию копыт и похрапыванию лошадей. Гриша был шустрым, озорным, даже бесстрашным мальчиком, организатором всех озорных проказ крестьянских детей; но как только он в широченных и длинных полотняных штанах входил вслед за отцом или работником в конюшню, то сразу преображался: его детское личико приобретало вдруг выражение необыкновенной серьезности, взгляд становился напряженно-внимательным, фигурка приобретала мужскую осанку. Твердыми, размеренными шагами он шествовал вслед за взрослыми, исполненный такого чувства, как если бы он входил в святилище, где нужно вести себя тихо и серьезно, как в церкви.
Для него было праздником, когда разрешали оставаться одному у лошадей. Очень тихо и осторожно проскальзывал он к лошади, становился на цыпочки, чтобы вытянутыми руками гладить и ласкать ее теплый круп. В такие минуты он был полон той нежности, которую не проявлял ни по отношению к родителям, ни по отношению к братьям и сестрам, ни к кому бы то ни было еще.