Четыре ящика в багажном отсеке, несмотря на свои относительно небольшие размеры, отличались тяжестью и были втиснуты туда с такой силой, что все остальное оказалось смято и скомкано. Я просунул руку подальше и извлек одеяло, которым накрыл тело Майка. Потом взял еще одно и пошел в отсек бортинженера. Где-то должна быть аптечка, кажется, в одном из буфетов. К счастью, мне удалось быстро ее найти. На аптечке лежал яркий сверток. Полосатая оберточная бумага аэропорта Мальпенса. Кукла для дочери Майка. Я онемел. Ничто не могло затушевать простой факт: я везу ей ко дню рождения мертвого отца.
А Габриэлла?... Беспокойство за ее жизнь нависало в моем сознании, словно низкий потолок, о который можно было больно удариться. Я взял пакет, который она завернула собственноручно, и положил на стойку рядом с пластмассовыми стаканчиками и пачкой сахара. Да, люди выживали, получив пулю в легкое, я это знаю. Но серьезный итальянский доктор сказал всего-навсего, что есть надежда, а у надежды острые когти. Если Габриэлла умрет, мне незачем возвращаться домой.
С аптечкой и одеялом я пошел назад к Патрику. По пути в уборной я вымыл грязные руки, затем намочил кусок ваты, чтобы протереть его окровавленное лицо. Когда я насухо протирал его вторым куском ваты, я нащупал шишку — след от удара об пол. Мозг Патрика получил двойное сотрясение. Пока я обрабатывал лицо, его веки даже не пошевелились. Охваченный новым приступом тревоги, я стал нащупывать пульс. Он по-прежнему был — слабый.
Облегченно вздохнув, я разорвал стерильный индивидуальный пакет и наложил повязку на рану, заклеив края пластырем. Под голову Патрика я подложил сложенное второе одеяло, чтобы уберечь его от вибрации. Ослабил узел его галстука, расстегнул пуговицу рубашки, потом брюки. Больше я ничем не мог ему помочь.
Я встал, чтобы уйти.
Но Раус-Уилер тревожно-истерически крикнул:
— Неужели вы меня так оставите?
Я оглянулся. Он полусидел-полустоял на коленях, его руки были привязаны к креплению кресла. Он провел в таком положении уже три часа, и его дряблые мускулы явно не выдерживали. Было бы, наверное, жестоко оставить его так до конца полета.
Я поставил аптечку на бокс, вытащил брикет сена, поставил его возле большого ящика, с помощью кусачек Альфа перерезал проволоку, связывавшую запястья Раус-Уилера, и показал на брикет:
— Сюда.
Он медленно, неловко поднялся, вскрикнул от боли и, спотыкаясь, валясь с ног, кое-как плюхнулся на брикет. Я поднял еще один кусок проволоки и, невзирая на его протесты, связал ему руки и прикрепил проволоку к гнезду, от которой шла цепь, закреплявшая ящик. Еще не хватало, чтобы он шатался по всему самолету и стоял у меня над душой.