Из-за моей спины раздавались звучные хлопки, производимые длинными ресницами Ташки. В течение долгих, жарких, ароматных майских недель она сулила мне встречу с таинственной Оллой-Хельгой, величайшей гадалкой причерноморских степей, пиковой дамой кофейных подворотен, владычицей тайной службы астрологической помощи, генеральшей приворотно-отворотных войск и прочая и прочая. Ей, Ольге, моя подружка, скорее всего, тоже обещала нечто невероятное в моем лице, интриговала, привирала, кружила голову. Наташка — замечательная, маленькая светская лгунья; слушая ее восхищенные отчеты о друзьях-приятелях, можно заключить, что рассказчица снимает дачу в какой-нибудь стране фей. Она сама, впрочем, в этом и не сомневается.
И вот сценарий моего визита к гадалке Оле (Олле? Хельге?), порожденный добрым сердечком мечтательницы Таши, летел в тартарары. Главные герои не выучили текст; они даже не потрудились его прочитать, а потому вели себя совершенно неадекватно. Ольга озадачивала нас бессмысленными вопросами, вела диалог в агрессивной манере, словно мы с нею — не хозяйка и гости, а боксеры-легковесы, впервые выпущенные на ринг; я же, вместо того, чтобы отрабатывать сомнительную славу главного городского болтуна, молча пялился на хозяйку, неловко оттопырив зад в направлении кожаного дивана афроамериканских статей.
— Ну и что вы оба так на меня уставились? — невозмутимо спросила Ольга. — Мне положено вести себя эксцентрично, это мой хлеб. Или вы предпочитаете крылья летучих мышей под потолком, скелет в шкафу и чучело совы на столе?
— Пожалуй нет, — дар речи постепенно ко мне возвращался, — это будет слишком похоже на кабинет биологии в средней школе.
— Вот и я так думаю, — неожиданно легко согласилась наша хозяйка. — Знаешь, тебе не следует садиться на диван. Он слишком мягкий, ты там раскиснешь. Лучше на стул... да не на этот, на другой. Спиной к окну, вот так. А на диван мы усадим Наталью.
— Я тоже раскисну, у меня похмелье, — гордо сообщила Ташка, обрушивая в темную нежность дивана все свои сокрушительные сорок семь килограммов.
— Тебе можно киснуть, тебе у меня даже спать можно, тебе вообще все везде можно... пока можно. Пока.
— Почему «пока»?
Ольга не отвечает, она садится напротив меня и глядит мрачно, исподлобья. Тон у нее, тем не менее, дружеский, доверительный — если только слушать голос, а в глаза не заглядывать.
— Этой маленькой женщине, нашей с тобой подружке, можно все, представляешь? Не только здесь, у меня дома, а вообще все. И эта лафа будет продолжаться, пока она не выйдет замуж. Тогда — финиш. Ничего от ее удачи не останется.