– Опять ты не о том. Они же после твоих песен от меня геройства ждут. Чтобы я с ворогами в одиночку бился да Змеям зубастым крылья обламывал.
– Так ты это геройство и прояви. Молодцом будешь.
– И где же я Змея-то возьму и как его побеждать стану, чтобы враки твои чистой правдой обернулись?
– Ну, с этим как раз просто. Ты полонян из Дикого поля вывел? А всякий знает, что на стяге у печенегов Змей намалеван. Выходит, что не слишком я врал?
– Эх, Баян, – сказал я. – Лучше ты мне подскажи, как другого Змея одолеть? Настоящего. Который внутри меня гнездо свил.
– Нет, – покачал головой Баян, – здесь я тебе не помощник. С такой тварью мои бывальщины не справятся. Только ты сам с этой напастью совладать должен. Хотя…
– Что?
– Быть может, тебе кого поумней да похрабрей меня поискать?
– Это кого же?
– Да я как раз к одному такому направляюсь. Хочешь, со мной пойдем?
– А говорил, что случайно мимо проходил, – рассмеялся я.
– Не хочешь, так не ходи, – сказал он. – Никто тебя неволить не собирается.
– Ладно уж. Сейчас только коня поймаю. Ты, как раньше, мне за спину сядешь?
– Нет уж. Я лучше пехом.
– Как знаешь.
Вскоре я понял, почему подгудошник отказался верхом садиться. В такую буреломную чащу он меня повел, что на коне не проехать. Пришлось и мне спешиться и взять Серко под уздцы. На что уж я человек к лесам привычный, а и то подивился:
– Это кто же умудрился в такую глухомань забраться? Ты куда меня ведешь, калика перехожая?
Но Баян только ощерился да мне подмигнул:
– Не бойся, Добрын. Там тебя не обидят, – и дальше зашагал.
Три дня мы по пуще, словно звери дикие, рыскали. Три дня все глубже в вековечный бор забирались. Три дня нас комары да мошка лесная дырявила. Мне порой казалось, будто крови из нас столько выдоили, что ни капли уже не осталось. А Баян знай посмеивается.
– Ты веточку вон сорви да от кровососов отмахивайся, – говорит.
Дальше идем.
Сколько валежин перемахнули, сколько ручейков и речек вброд прошли, я и со счета сбился. Опорки у подгудошника вконец развалились, а ему хоть бы что. Сбросил ошметки истертой сыромятины и босиком попер.
– Ноги собьешь, – я ему. – Хоть портянки мои возьми да ступни замотай.
А он мне:
– Ты свои ноженьки побереги. А я привычный. Столько по земле-матушке оттопал, что мне все едино, хоть в обувке, хоть босиком. На ступнях кожа не хуже подметки на твоих сапогах.
На четвертый день мы наконец-то на тропу набрели.
– Ну, теперь, считай, добрались, – обрадовался подгудошник. – Ты как, Добрыня?
– Живой как будто. Коня только жалко, совсем его гнус одолел, да и подкову он у меня потерял. Смотри: стрелку на правой передней намял да левую в кровь сбил. Как бы не захромал.