Там, в Карачарах, мне пришлось Буланого, коника моего, которой мне верой и правдой служил, оставить. Жалко было с коником расставаться, но поделать ничего не мог. Дальше мой путь по реке лежал, а конь не ладья, на нем далеко не уплывешь. А плыть до Булгара мне было сподручней. Тем более что оказия нежданная подвернулась.
Пристал к карачаровскому причалу гость новгородский, Стоян-купец со своей ватагой. Он хоть из тех земель был, откуда общинники бежали, от волхвов спасаясь, но на христиан зла не держал. За долгую жизнь свою пришлось ему и с христианами, и с иудеями, и с исламитами дела иметь, потому в делах веры терпимым был. Да и неважно, каким богам твой покупатель требы возносит, если платит серебром или соболями искристыми. Торговля во всем мире единого бога признает – прибыль.
К нему на ладью я и пристроился. У него как раз двух гребцов лихоманка скрутила, так что мне местечко у весла освободилось.
– Заодно и охранником надежным для тебя будет, – расхваливал меня купцу Иоанн.
– Это кстати, – соглашался Стоян. – Времена нынче лихие, и лишний меч мне совсем не лишним окажется.
Параскева мне с собой узелок собрала со снедью да с исподним чистым. Калиту с колтой Любавиной да веточкой Берисавиной мне за подклад, к сердцу поближе, пришила.
– Так оно надежней будет, – сказала.
А Софьюшка мне вслед ручонкой помахала.
– Спаси Хлистос! – крикнула.
Отчалили мы и по Оке вдаль поплыли. Так я рядом с Рогозом в ладье на лавке гребной уселся и теперь изо всех сил на весло налегал, чтоб как можно быстрее в Булгаре оказаться.
А ладья свой путь продолжала, вокруг леса поднимались, за бортом река волнами плескала, солнышко пригревало ласково. Я и не заметил, как сон меня сморил.
И приснилось мне, будто стою я на берегу, а река мимо меня катится. Но не та река, по которой ныне ладья наша бежит, а другая – грязная да мутная. И словно нужно мне на тот берег перебраться, а не могу, уж больно течение у потока быстрое. Боязно мне отчего-то в воду лезть, только знаю, что нужно мне это сделать. Очень нужно. Ведь на том берегу, к березке белой прислонившись, стоит суженая моя и рукой мне приветливо машет.
– Любава! – кричу я ей. – Любавушка! Погоди! Сейчас я доберусь до тебя, – а самого совсем страх заел, поджилки трясутся.
А жена как будто и не слышит меня. Стоит, вдаль смотрит и улыбается. Вот только улыбка у нее грустная почему-то. И жалко мне ее, и за себя боязно, и хочется страх свой побороть, а не выходит. Ругаю я себя, за малодушие корю, но стоит только ногу мне для шага поднять, как она тяжестью непомерной наливается, так что шагнуть вперед не выходит. И щеки от стыда горят, не хочу я немощь свою признать, хочу туда, на берег, к жене, к Любаве моей. Напрягаюсь до скрежета зубовного, кулаки сжимаю так, что ногти до крови в ладонь впиваются, и все же шаг вперед делаю… потом второй… третий и… камнем в воду мутную падаю, только грязь до небушка брызгами взлетает.