– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!
– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.
– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.
– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!
– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?
– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.
– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.
– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.
– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.
– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.
– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.
Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.
Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.
А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.
В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.
Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.