– Здраве буде, Любавушка, – я удивился своему вдруг осипшему голосу.
– Здрав и ты будь, княжич, – ответила она тихо и глаза долу опустила.
И опять тишина повисла в горнице.
– Что это ты меня, как в детстве, здравишь? – Осторожно я шаг ей навстречу сделал.
А у самого, чую, пальцы дрожат, сердце в груди, как осиновый лист, трепещет и комок к горлу подкатил. Даже дышать боюсь, чтобы ненароком счастье свое не спугнуть. Душно стало, словно летним вечером перед грозой, а в голове мысль:
– Что же это? Почему молчит? Почему глаза на меня поднять боится?
И она, смотрю, словно тетива на луке перетянутом. Чуть тронь, и порвется сразу же.
Рванул я рубаху на груди, словно сердце на волю выпустил, сокровище свое, что меня всю долгую дорогу к Любаве согревало, на свет белый выпростал и ей подал:
– Вот, – шепчу, – это колта твоя. Ты ее давеча у Соломона забыла. Так я вернуть тебе ее хочу, – а сам ей кольцо витое протягиваю.
Смотрю, у нее краешек губы дрогнул. Вроде как улыбнулась она. Или только почудилось мне?
– А это матушка тебе просила с поклоном передать, – и веточку на ладонь рядом с колтой положил.
Взглянула она на Берисавин привет, и лопнула тетива со звоном. Глаза вдруг широко открылись у нее, на меня Любава посмотрела. И отшатнулся я невольно: во взгляде у нее не страх даже, а ужас смертельный разглядел. Схватила она веточку, ко лбу прижала да как закричит:
– Матушка! Да зачем же ты меня в этом мире злом одну оставила?! – И упала на колени к моим ногам.
Слезы у нее из глаз брызнули. По щекам потоком неудержимым полились.
– Матушка, – сквозь рыдания причитать стала. – Матушка моя родненькая. Ушла ты, а я как же без тебя теперь буду?
Плачет она, а я никак в толк не возьму, отчего же она так убивается? Что же такого в веточке той? А Любава мне:
– Это же она мне силу свою перед смертью передала… ой, матушка… – И плечи у нее пуще прежнего затряслись.
Только тут я понял, что мне ведьма с собой в дорогу вручила. И меня в тот миг словно мешком пыльным по голове кто-то огрел. Самому впору в рыданиях захлебнуться. Жалко ведьму старую стало. Видно, предчувствовала она кончину свою, и удар копья булгарского для нее не бесследно прошел. Выходит, я Любаве страшную весточку с веткой этой проклятой из дома привез, вместо радости горем ее из полона встретил. Что же натворил-то я? Что же натворил?
Я рядом с ней на пол бухнулся, обнял ее, к груди крепко-накрепко прижал, глажу по волосам, в глаза, в щеки от слез соленые целую.
– Прости меня, любая моя. Прости. Не одна ты. Я с тобой. Никому не отдам тебя больше. Слышишь? Не отдам!