Мы медленно кочуем по долине. Она оказалась даже больше, чем я предполагал вначале. Сородичей Прыткой здесь по крайней мере несколько тысяч.
Позавчера видел, как одна юная обезьянолетяга навеки покинула материнскую сумку. Мать, кажется, была тому только рада. Думаете, вследствие этого она отпустила свое дитя просто так – катись, мол?
Ничего подобного. Вижу: дитя тоже не спешит удалиться, ждет чего-то. А «осиная» сумка мамаши приходит вдруг в бурное движение и гудит, как трансформатор. Продолжается это минут десять-пятнадцать и кончается тем, что из сумки вылетает не один осиный рой, а два. Тут мне все ясно стало. Вернусь – расскажу биологам о том, что самостоятельность потомства приурочена у местных обезьянолетяг к созреванию новой осиной матки. Так и вышло, как я думал: один рой скрылся в мамашиной сумке, а другой, покружившись еще минут пять, втянулся в сумку сына. Ясно, что это сын, а не дочь, потому что у него на брюхе одна сумка, а не две.
Провались они в преисподнюю, эти летягомакаки!
Подумать только – они произошли от существ, во всем похожих на нас, людей! Хотя надо признать, что местные люди-человеки сами в том виноваты.
За что и были наказаны по полной программе – вымиранием своего вида. Какой теперь с них спрос? При этакой тектонике от них давно уже не осталось ни памятников материальной культуры, ни даже окаменевших костей. Вчинил бы иск, да поздно.
Вон она, летучая обезьяна, – сидит на ветке и смотрит на меня с таким видом, будто насмехается. Ну чего вылупилась, образина? Гляделки выпадут. У-у, тварь! Не-на-ви-жу, поняла?
Поняла. И не реагирует. Какое ей дело до эмоций низшего существа!
С тем же полнейшим отсутствием всякого эффекта оскорбляю ее вслух с перечислением всех сексуальных извращений, о каких когда-либо слыхал. Только это мне и дозволено. Ори, грозись, брызгай слюной – пожалуйста! Хоть разорвись от злости, она все равно бессильная. О том, чтобы взяться за пращу, лучше и не думать. Полезнее для здоровья.
Примерно 9 августа, делишки так себе.
Давно не надиктовывал новых впечатлений. Устал. И в счете дней не уверен. Жить можно, но очень уж противно. Вчера отработал вечернее представление на великом упрямстве и скрипе зубовном.
Причина? Элементарно: я оказался не готов к такой жизни и признал это. Держусь только верой в то, что однажды меня отсюда все-таки вытащат.
Вера еще теплится. Боюсь потерять ее. Без нее – что у меня останется?
Тут самое главное – чем-нибудь себя занять. Каждый день, как только выдастся свободная минута, упражняюсь с пращой. Иначе съеду с катушек. Уже могу попасть со ста шагов в древесный ствол, а с тридцати-сорока – сбить с ветки любой из плодов, на выбор.