Только я открыл рот, чтобы свернуть весь этот цирк, спихнуть Шаботта и на одном дыхании провозгласить Справедливость и Литературу с большой буквы... но тут же закрыл.
Через два ряда за Симоном-Арабом – Жюли! Да, моя Жюли! Прекрасно просматривается в кругу моих почитателей. Она смотрит прямо на меня. Она мне улыбается. Одной рукой она обнимает за плечи Клару.
Так что все отменяется – и месть, и справедливость, и литература, я опять снимаю винтовку с плеча: следующий вопрос о любви. Ж. Л. В., превратившийся в Бенжамена Малоссена, сейчас выдаст вам одно из публичных признаний в любви, которое запалит шнур, ведущий к вашим душам, заправленным порохом чувства! Потому что любовь моей Жюли (без дураков!) – из тех, что способны обнять весь мир влюбленных, до самых забытых его уголков! Когда я поведаю вам о поцелуях Жюли, о ее груди, о ее бедрах, о ее жарких объятьях, о ее пальцах и ее дыхании, каждый из вас – и каждая – будет смотреть на своего ближнего теми же глазами, какими я смотрю на Жюли, и я вам предсказываю праздник праздников, раз в жизни, и Дворец спорта в Берси наконец оправдает бьющую ключом энергию, уходящую в пустоту!
Вопрос. Мне повторить вопрос, месье?
Я улыбнулся Жюли. Я открыл свои объятья, слова любви наполнили мне душу, готовые хлынуть потоком... и тут я увидел, как в поле моего зрения входит пуля.
Двадцать второй калибр, в упор. Последний крик. В такие моменты у других, вероятно, перед глазами проходит вся жизнь, у меня перед глазами – только пуля.
Вот она уже в тридцати сантиметрах от меня.
Гладкое медное тельце.
Вертится волчком.
«Смерть – процесс прямолинейный...» Где я мог это прочитать?
Медный буравчик с блестящим в лучах прожекторов острием впивается мне в череп, просверлив аккуратную дырочку в лобовой кости, пропахав все поле моей мысли, отбросив меня назад и застряв в теменной кости, и тут я понимаю, что все кончено, понимаю так ясно, как узнают, по Бергсону[22], момент, когда это начинается.