Там были и другие охранники, которые присоединились к полицейским: четырнадцать приятелей регбиста Калиньяка окружили его плотным кольцом. Словно какой-то кельтский чародей спаял их намертво. Пятнадцатый ползал из стороны в сторону, как краб на страже. И все это охраняло Калиньяка. Поэтому его молитвы с трудом прорывались наружу. Ему бы хоть маленькую щелочку, чтобы пожелать Готье доброго пути. Братские чувства – как пас овального мяча. Калиньяк всегда носился с Готье как курица с яйцом. Калиньяк и к Малоссену тоже относился с особой симпатией. Все, что не касалось регби, казалось ему чрезвычайно хрупким. Ни Малоссен, ни Готье никогда даже не пробовали играть в регби... ну и вот. Калиньяк вовсе не был недоумком, он прекрасно понимал, что одно с другим никак не связано, но все же... все же.
Хоронили юного Готье. Белые покрывала, аминь. Святая вода, аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Между тем Лусса с Казаманса вообще не имел при себе даже какого-нибудь колющего предмета, хотя как участник движения Сопротивления мог себе позволить в подобных обстоятельствах предстать во всеоружии. Он был просто негр, которому удалось остаться в живых после Монте-Кассино. Пасть под пулями влюбленной женщины, пусть незаслуженно, представлялось ему редкой удачей. Он отказывался принимать заслуженную благодарность от родины. Эта самая родина, в лице покойного маршала Жюэна, отправила его к одному из итальянских холмов, на вершине которого возвышалась неприступная крепость, чтобы его там порубали в капусту. Впереди – негры, а за ними – алжирские стрелки, на которых родина обиделась, когда, уже в мирное время, они потребовали независимости. Тех, кому удалось спуститься с этого холма, родина уложила одним прекрасным утром в пыли Сетифа: с пулеметами не поспоришь. В тот день ребятишки Кассино играли с головами убитых, которые они кучами находили в еще дымящихся руинах крепости, – удобное было место, чтобы возносить свои хвалы Господу, пока там не поселилась война. Лусса не хотел, чтобы родина награждала его. Он предпочел бы, чтобы это делали женщины. Ему посчастливилось любить некоторых из них. Он обожал их всех поголовно. Они все неповторимы. Пуля Жюли Коррансон – это самое малое, чем он мог бы им услужить. И это позабавило бы Малоссена. Лусса и Малоссен любили поразвлечься. Этот малый появился в жизни Луссы на двадцать лет позже, чем следовало бы, а теперь еще и уходит слишком рано. Но за то время, пока они вместе работали, они не скучали, это уж точно. Вместе с тем Лусса никогда не набивался в закадычные друзья к Малоссену. Он никогда не был у него дома. Они встречались только в издательстве. Но и этого было достаточно для разного рода веселых розыгрышей. Что же было предметом их бесконечных подтруниваний друг над другом? Общая страсть к книге, страсть особенная, свойственная только им, балагурам. Они, конечно, не надеялись, что какая-то там книга сможет исправить конченого человека. И им было смешно наблюдать, как другие убеждают себя, что книги делают их человечнее. Но сами они любили книги и делали все, чтобы эти «другие» как можно дольше оставались в своем приятном заблуждении. К тому же это было гораздо веселее, чем надрываться, ожидая, пока карабинная пуля двадцать второго калибра не размозжит тебе череп... И потом, в минуты уныния всегда можно было утешать себя мыслью, что самые замечательные библиотеки собираются в домах наиболее удачливых поставщиков оружия. Лусса и Малоссен не раз сражались, каждый со своей пушкой в руках – стаканом сиди-брахима убойной силой в 13,5°.