Когда песня закончилась, поверхность чашки была ровно-бежевой и гладкой. Тамара криво усмехнулась.
В этот миг из глубин чашки всплыл крохотный белый гладыш, выступил над поверхностью наглым пупырышком. «В следующий раз,» — решила она и вздохнула с облегчением.
Кофе она, конечно, себе испортила, ибо сам смысл кофе с мороженым — восхитительный контраст между белой ледяной сладостью и горячей черной горечью. А так — получился кофе со сливками, то есть нечто крайне банальное и неромантичное.
Музыка стихла. На эстраде появился конферансье:
— Дамы и господа! Леди и джентльмены! Имею честь представить вам мадемуазель Нелли Данич!
Мадемуазель поприветствовали бурными аплодисментами.
— Ее называют нашей Камбуровой, — тихо сказал Арт.
Оркестр вразнобой настраивался. Мадемуазель — плоская до полной маскулинности блондинка в костюме Пьеро — раскланивалась с публикой.
— По случаю близкого воссоединения мадемуазель подготовила программу из замечательных песен на слова современных русских поэтов, — доложил администратор, хозяйским жестом похлопал Нелли по спине и удалился.
Оркестр взял мелодию, незнакомую Тамаре. Что-то древнее, темное и русское звучало в этих тактах, и наконец Тамара сообразила: гитара имитирует колокольный перезвон. Мелодия развернулась, пробуя силы, и грянула одновременно с мощным голосом певицы — Тамара даже удивилась, как в таком тщедушном теле может скрываться такой сильный голос -
Стоишь, плечами небо тронув,
Превыше помыслов людских,
Превыше зол, превыше тронов,
Превыше башен городских…
Раскрыты крылья слюдяные,
Стрекозьим трепетом шурша,
И ветры дуют ледяные,
И люди смотрят, чуть дыша
Ты ощутишь в своем полете
Неодолимый вес земли,
Бессмысленную тяжесть плоти,
Себя, простертого в пыли…
Досадуя на то, что так неудачно села и приходится выворачивать шею, чтобы увидеть эстраду, Тамара развернулась. Тоненькая певица и впрямь была хороша. Раскинув руки, закрыв глаза, она словно неслась над темным залом, хотя и не сместилась ни на миллиметр, и даже лицо ее было бесстрастно, как у танцовщицы фламенко, но летящий, зовущий, могучий голос передавал все: и дикую, необузданную энергию российских ветров, и синеву недосягаемых небес, и стремительный полет, и жестокое падение…
…И гогот злобного базара,
И горожанок робкий страх -
О, Божья и людская кара!
О, человек! О, пыль! О, прах!
Арт слушал так, как будто это последняя хорошая песня в его жизни. Чтобы вывести его их этого состояния, она наступила ему на ногу.
— В первый раз слышу такую аранжировку, — сказал он, когда песня закончилась, и взмокшая Нелли Данич смущенно поклонилась посетителям.