Вдруг он высунулся из окна:
- Чего вы кричите? Я ищу наши шляпы и ваш портфель.
И действительно: скоро он подал Мне шляпу, а потом вылез и сам - в цилиндре и с портфелем. Я захохотал и крикнул:
- Человек! Ты забыл зонтик!
Но этот старый шут не понимал юмора и серьезно ответил:
- Я же не ношу зонтика. А вы знаете: наш Джордж убит и повар тоже.
Так эта падаль, которая не чувствует, как ступают по его лицу, - наш Джордж! Мною снова овладел страх, и вдруг Я услыхал стоны, дикие вопли, визг и крики, все голоса, какими вопит храбрец, когда он раздавлен: раньше Я был как глухой и ничего не слышал. Загорелись вагоны, появился огонь и дым, сильнее закричали раненые, и, не ожидая, пока жаркое поспеет, Я в беспамятстве бросился бежать в поле. Это была скачка!
К счастью, пологие холмы римской Кампаньи очень удобны для такого спорта, а Я оказался бегуном не из последних. Когда Я, задохнувшись, повалился на какой-то бугорок, уже не было ничего ни видно, ни слышно, и только далеко позади топал отставший Топпи. Но что это за ужасная вещь, сердце! Оно так лезло Мне в рот, что Я мог бы выплюнуть его. Корчась от удушья, Я прильнул лицом к самой земле - она была прохладная, твердая и спокойная, и здесь она понравилась Мне, и как будто она вернула Мне дыхание и вернула сердце на его место, Мне стало легче. И звезды в вышине были спокойны... Но чего им беспокоиться? Это их не касается. Они светят и празднуют, это их вечный бал. И на этом светлейшем балу Земля, одетая мраком, показалась Мне очаровательной незнакомкой в черной маске. (Нахожу, что это выражено недурно, и ты, Мой читатель, должен быть доволен: Мой стиль и манеры совершенствуются!)
Я поцеловал Топпи в темя - Я целую в темя тех, кого люблю, - и сказал:
- Ты очень хорошо вочеловечился, Топпи. Я тебя уважаю. Но что мы будем делать дальше? Это зарево огней - Рим? Далеко!
- Да, Рим, - подтвердил Топпи и поднял руку. - Вы слышите - свистят!
Оттуда неслись протяжные и стонущие свистки паровозов; они были тревожны.
- Свистят, - сказал Я и засмеялся.
- Свистят! - повторил Топпи, ухмыляясь, - он не умеет смеяться.
Но мне снова стало нехорошо. Озноб, странная тоска и дрожь в самом основании языка. Меня мутила эта падаль, которую я давил ногами, и Мне хотелось встряхнуться, как собаке после купанья. Пойми, ведь это был первый раз, когда Я видел и ощущал твой труп, мой дорогой читатель, и он Мне не понравился, извини. Почему он не возражал, когда Я ногой попирал его лицо? У Джорджа было молодое, красивое лицо, и он держался с достоинством. Подумай, что и в твое лицо вдавится тяжелая нога, - и ты будешь молчать?