Он открыл папку и стал показывать ретушированные фотопортреты разных людей и то, из чего они были сделаны. Подобные творения Нюра уже у кого-то видела и уже не раз думала, как бы и ей заказать такое, но не знала, где и как. А тут подвернулась такая оказия. Она пригласила фотографа в избу, показала ему карточки – свою и Ивана. Снимок Ивана, пришпиленный булавкой к стене был маленький и выцвел. Человек, на нем изображенный, виден был еле-еле и выглядел как заключенный: голова стриженая, глаза большие, вытаращенные. На обороте осталось посвящение: «Нюре от Вани в дни совместной жизни», да и этот текст был написан ею самой химическим карандашом.
– Муж, что ли? – спросил фотограф.
– Муж, – обрадовалась она вопросу. – Погиб на войне. Герой Советского Союза был, полковник.
– Понятно, – сказал фотограф. Ему в его практике уже не только полковники, а и генералы встречались. – Так, может, его в полковничьей форме с орденами изобразим?
– А можно? – удивилась Нюра.
– Все можно, мамаша, – сказал фотограф. – Десятку накинешь, мы твоего мужа хоть в маршалы произведем. Согласна? Как, в фуражке будем делать, в папахе или без ничего?
– В летчиской фуражке, – сказала Нюра.
– Можно в летчиской. Так и договорились.
И неделю спустя появился на стене у Нюры портрет, сделанный точно, как было заказано. Сама Нюра в строгом темном жакете, в белой кофточке, и коса уложена вокруг головы. Рядом с ней лихой военно-воздушный полковник в фуражке с кокардой, в золотых погонах со звездами, а на груди с обеих сторон ордена, а слева над орденами Золотая Звезда Героя. Может, полковник был не очень похож на Ивана, да и сама Нюра на себя не очень-то походила, но портрет ей понравился.
Писать, лежа под колесами грузовика
В бумагах В.В., случайно сохранившихся с восьмидесятого года, записано много мелких подробностей о событиях, приблизивших отъезд. Перечислять все – дело скучное, но В. В. как-никак является одним из персонажей данного повествования, и потому бросим беглый взгляд на тогдашнюю ситуацию.
Предъявленный в феврале «агитаторами» ультиматум был почти прямым ответом на письмо в «Известия» в защиту высланного в Горький академика. К тому времени у стратегов со Старой площади и Лубянки были основания думать, что до мысли об отъезде В.В. уже в общем дозрел. Они обещали сделать его жизнь невыносимой и по пути исполнения обещания сильно продвинулись, что было героем отчасти предвидено. С первых дней своего странного диссидентства он предполагал, что властям вряд ли покажется соблазнительным вариант расправы обыкновенным образом, путем упечения в лагерь, и догадывался, что они будут обдумывать варианты в основном уголовные. Он думал и то, что меры будут приниматься по линии усложнения жизненных обстоятельств. Зная, на что идет, он вначале преодолевал возводимые перед ним препятствия с относительной легкостью. Но, в конце концов, процедура выживания оказалась слишком изнурительной и мало совместимой с попыткой осуществления литературных амбиций. Слишком много всего навалилось. Тотальный запрет на все написанное и вообще на имя. Лишение какого бы то ни было легального заработка и обвинения в тунеядстве. Обещание, что «сдохнет в подвалах КГБ». Отключение телефона. Мелочи вроде анонимных угроз, нападения из-за угла и проколотых шин. (Шины, кстати, однажды, после некоей пресс-конференции, были продырявлены сразу все четыре. Механик, которому они отданы были в починку, вернул их с большим удивлением: «А у вас враги серьезные. Шины-то не проколоты, а прострелены».) И отравление в гостинице «Метрополь» в 1975 году было не совсем безуспешной попыткой превратить В.В. в инвалида.