Анюта шагнула к чучелу, четко провела захват, ощутила сопротивление, изображенное Михасем посредством коромысла, и, помогая встречным движением рук, сильно вбила колено всем телом в мешок с соломой так, что крыша сарая, которую поддерживал столб, явственно содрогнулась.
— Молодец! Отлично! — восхитился дружинник. — Почувствовала теперь, что можешь пресечь нападение раз и навсегда? Вот так! Кстати, можешь бить с криком, с ревом, то есть с визгом, это тоже оказывает поражающее воздействие на противника.
Анюта кивнула, встала в защиту и вновь шагнула к чучелу.
— Н-на, гад! Получи! — выкрикивала она, нанося правильные сильные удары.
И с каждым успешным движением в ее душе разрасталось и крепло доселе неведомое чувство уверенности в себе, в необходимости отстаивать во что бы то ни стало свое человеческое достоинство, первые понятия о котором она совсем недавно почерпнула в мудрых книгах отца Серафима.
Никифор возвращался из города. Его добротный, но вместе с тем легкий и изящный возок, влекомый тройкой раскормленных гнедых коней, был не хуже, чем у самого городского воеводы, с которым Никифор, окончив кое-какие совместные делишки, беспробудно пьянствовал в течение последних трех дней. Это была большая честь. Конечно, Никифор никогда не являлся к своему покровителю с пустыми руками, и новый терем воеводы на две трети был построен на его, Никифора, средства. Но с дарами к воеводе шли буквально все, иначе не то что пред светлые очи градоначальника, а даже на двор его путь был заказан. Но высокой чести пьянствовать с воеводой удостаивались отнюдь немногие. В этот раз он дошел в своей милости к Никифору до самых что ни на есть вершин и одарил того шубой. Она была старенькой, неказистой, явно принесенной на воеводский двор после разграбления имущества брошенного в острог и казненного горожанина, не очень зажиточного. Имущество злодея, конечно же, положено было взять в царскую казну и отправить в стольный град Москву, но понятно, что изрядная часть этой новоявленной казенной собственности прилипала к рукам непосредственных исполнителей. А может быть, шубу просто постеснялись послать в столицу по причине неказистости. Никифор, перетаскавший и самому воеводе, и другим государевым чиновникам немало прекрасных мехов, беличьих, куньих да соболиных, побрезговал бы в такой шубе до ветру во двор выйти. Но когда воевода, сильно напоминавший своим обликом надутую до шарообразной формы жабу, вставшую на задние тоненькие лапки, приняв величественную, по его мнению, позу, промолвил пискляво: «Жалую тебе, Никифор, шубу со своего плеча!» — и указал ручонкой, унизанной огромными перстнями, на валявшуюся на лавке одежонку, Никифор бухнулся ему в ноги и заголосил-запричитал радостно: «Отец родной! Облагодетельствовал ты холопа своего по гроб жизни!»