— Эй… — выдавил из себя Енски. Удивительно, но араб живо откликнулся на этот возглас.
— Ваша чемодан! — заявил грузчик и бухнул растерзанный багаж к ногам профессора. — Очень слабый замок. Очень слабый. Плохой. Приносим свои извинения от наш аэропорт.
— Что это?! — побагровел Енски.
— Ваша чемодан, — ответил араб и оскалился. — Другие принесут еще ваши вещи. Кое-что упало.
— Где начальник аэропорта?! — заревел Енски-стар-ший во всю профессорскую глотку. — Твубы Иефифон-ские! Тьма Ефифеффкая!!!
От волнения у него, как всегда, начала выпадать вставная челюсть.
Грузчик слегка скис.
Через три часа Алекс Енски вышел под обжигающее солнце Каира, став обладателем нового, исключительно уродливого чемодана с фанерными стенками. Весь его багаж был смят, перевернут, местами порван так, словно в нем резвились орды крокодилов, некогда водившихся в Ниле, но теперь, к сожалению, исчезнувших вместе с фараонами. Чего-то не хватало, что-то добавилось, но профессор устал ругаться, устал разбирать перекрученный английский, устал от крепкого кофе, которым его пытались напоить все встречные-поперечные чиновники.
Смирившись с неизбежными потерями, он покинул аэропорт.
— Такси… — слабым голосом позвал Алекс. — Такси…
— Еще ваши вещь, — произнес кто-то у него за спиной.
Давешний могучий араб-грузчик быстренько всунул в руку Енски-старшему толстобокий пакет и стремительно убежал.
— Не мое! — только и крикнул Алекс. Но было поздно. Грузчик ушел, а разбираться заново не хотелось.
“Ну и черт с ним, — зло подумал профессор. — Хоть какая-то компенсация!”
Такси. Вокзал. Поезд. Тряска.
Все прелести железных дорог в арабских странах. Мелькающие мимо пески, задыхающиеся в пыли оази-еы и где-то далеко, за горизонтом, мистический Нил.
Обломки древней цивилизации. Когда-то могучей, когда-то великой, но теперь больше похожей на выкинутые волной рыбьи кости. Вот хребет пирамид, вот череп Сфинкса. Но где та связующая плоть, что когда-то жила, дышала? Нет. Только мертвая, высушенная, растворившаяся в океане времени мумия.
“Когда-нибудь мои кости откопает человек. Возьмет мой череп в руку, пощекочет его кисточкой, ляпнет что-нибудь глубокомысленное, а может быть, пошлое. А может, просто промолчит, глядя на развалины Лондона, вырисовывающиеся из-под песков. — Профессор чувствовал, что им овладевает хандра. Мрачные мысли все чаще овладевали им в последнее время. — Все-таки мы занимаемся гадкой работой. Тревожим мертвецов. Тащим на свет то, чему и места уже в нашем мире нет. Зачем? А если и мой череп или череп моего сына выставят на всеобщее обозрение в музее…”