Тебе сказать не должен боле:
Судьба твоих грядущих дней,
Мой сын, в твоей отныне воде.
Пушкин
Гнев Липмана дошёл до бешенства, когда он узнал об измене своего племянника. Он проклинал неблагодарного, рвал на себе волосы, терзал себе грудь ногтями, изрыгал богохуления; но – прошёл пароксизм бешенства, и он опять мудрец на злое. Сделаны новые, хитрые расчёты. Волынский не примет его под крыло своё; он пропал, если пропадёт Бирон: следственно, надобно остаться верным герцогу не для него, а для себя; надобно спасти герцога, чтоб спасти себя. Эту верность запечатлел он клятвою выпутать его из худых обстоятельств. Гнев государыни не был твёрд, одна Мариорица могла помешать примирению и доставить новую пищу к немилостям… на этой оси вертелось колесо фортуны обоих соперников. Что ж? Сокрушить её!.. Такие ли помехи уничтожают злодеи? Между тем и герцог должен был действовать посредством Остермана и людей, преданных ему из собственных своих видов.
С другой стороны, Артемий Петрович принимал поздравления неохотно. Он доволен был, что сделал своё дело, но отчаивался распутать домашние обстоятельства. Поставленный между любовью Мариорицы и любовью жены, он должен был погубить одну из них. Что ещё скажет он, когда узнает решение последней?
В глубоких раздумьях застал Зуда того, кого весь город почитал первым счастливцем и будущим виновником счастия народного. Зуда вошёл не один. Лицо, бывшее с ним, поразило кабинет-министра своим появлением. Не видение ли?.. Эйхлер?.. Может ли статься!
– Что вам нужно у меня? – спросил его Волынский сурово.
– Иметь честь вам рекомендовать себя, – отвечал, улыбаясь, Эйхлер.
– Напрасный труд!.. Я вас давно очень хорошо знаю…
– Теперь только, – подхватил Зуда, – извольте узнать его, как вашего тайного друга, как того человека, который был вам столько полезен своими безымянными посланиями, под маскою астролога, под личиною нищего, через конюхов; доставил вам подлинный донос Горденки, вползал невидимкою в карету герцогскую, добрался до кабинета государыни, заставлял говорить камни: одним словом, это самый тот, которому обязаны вы победой над герцогом и настоящим своим счастливым положением, если ещё можно назвать его счастливым.
Несколько мгновений стоял Волынский как бы обезумленный; наконец бросился обнимать Эйхлера.
– Как это сделалось, Боже мой! – говорил он. – Мог ли я подумать?.. Друг мой, благороднейший друг! Зачем вы ранее не открылись мне? Зачем вы так долго играли роль моего врага, и я не мог вас достойно оценить? Сколько унижений разного рода, сколько оскорблений от меня претерпели!