Словом, после парохода "Красный Урал" пришел еще один буксир. Из управления приехал новый десятник, спешно назначенный на мое место, старый соловчанин, уже кончающий свой срок по служебному преступлению, Борис Маркович Лазарсон. Мне было предписано "сдать дела". Подпись - Вальденберг, та же, что и в моих документах.
- А мне - возвращаться?
- Нет, нет. Остаться здесь. На словах Вальденберг передал: "Работать в контакте".
Я ничего не имел против, тем более что и Лазарсон мне очень понравился. Притом же старый соловчанин, знающий лагерь. Начальство лагеря Борис Маркович все знал - и все они звали его по фамилии.
- Эй, Лазарсон!
- Здесь Лазарсон, - изгибался Борис Маркович.
Лазарсон был старшим десятником, а я - младшим.
Борис Маркович Лазарсон был очень хороший человек лет сорока, даже сорока пяти, и какой-то мелкий коммерсант, оказавший ряд услуг нэповским растратчикам и воротилам российского бизнеса двадцатых годов. Тех расстреляли, а Лазарсон, кому революция открыла путь к служебной карьере, занимал важную должность где-то в Челябинской области, оказал ряд "услуг" своим друзьям. Оказал отнюдь не бескорыстно.
Но, воспитанный в старинной морали еврейских коммерсантов русской провинции, не мог и представить себе, как бы он мог отказать дать какой-то фальшивый документ. Лазарсон был осужден по статье 109. Срок лагерный Лазарсон считал обычной ставкой, риском: проиграл - отбывай, и не собирался ни на минуту изменять свое отношение к государству как к дойной корове, которую нужно не только доить, но и рвать с нее шерсть, брать кожу. Сколько успеет и может. Ни о каком исправлении, разумеется, не могло быть и речи, да Лазарсон и не чувствовал за собой какой-нибудь вины, как не чувствовали и его начальство, подчиненные и друзья.
К назначению на место Питерского Лазарсон стремился сознательно, ибо "здесь можно заработать", как кратко выразился Борис Маркович.
После приезда Лазарсона мне не пришлось жить в общей казарме на тех же нарах. Борис Маркович привез разрешение на то, чтобы мы снимали комнату по вольному найму. В этой комнате мы и прожили несколько дней.
Вскоре я заметил, что те "представители и агенты", которых я гнал от себя, вертятся вокруг Лазарсона, и Лазарсон что-то кому-то обещает, кому-то отказывает.
Обученный не соваться в чужие дела, я пренебрегал такими картинками. Но чувствовал, что - в лагере мы ведь сутки на глазах друг друга - наступило какое-то облегчение, спало какое-то напряжение. Это чувство относилось к конвою и к начальнику пересыльного пункта, и в глазах всех семидесяти с лишним работяг я тоже читал облегчение.