- Здорово, Михалыч, - сказал Иван, подходя. - Что-то давно не виделись.
- На запани работал, - очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. - Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.
Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.
- Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?
- Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.
Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.
- Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? - спросил Иван, садясь. - Козу-то Машку продали они.
- Стало быть, сенцо понадобится, - понизив голос, сказал Михалыч. - А понадобится - так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!
- Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.
- Тебе, Трофимыч, всегда - с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.
- Вот и столковались! - улыбнулся Иван, пожимая Михалычу руку. - Жене поклон, Михалыч. Заходи.
Михалыч ушел, волоча тяжелый ящик. К этому времени стол освободился, Сергей расставил тарелки и отнес поднос к раздатке.
- Смешной мужик, - сказал он, воротясь.
- Тихий, - улыбнулся Иван. - Тихий да невезучий - горемыка, словом. А плотник - золотые руки. Прямо артист.
- Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?
- Нет, - сказал Иван. - Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он - заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.
- Ты все и провернул?
- Ну, при чем я? Работяги…
- Здоров, Бурлаков!
К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.
- Дерьмо. Воруют, поди, гады! - Он вдруг подмигнул Сергею. - Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.
Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.
- Ну, как там Никифоров? - спросил Степаныч. - Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве - значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?
- Не знаю, может, и верно, - сказал Иван.
- Суд - милое дело. Никто не отвертится.