Сашка сел рядом с ним, Востряков был в сознании, и его голубые глаза с благодарностью смотрели на Сашку. Хриплое дыхание вырывалось из груди, и судорога боли то и дело пробегала по его лицу.
- Сашка… - с трудом выговорил взводный.
- Молчи, Олежка, молчи! - Банда успокаивающе погладил Вострякова по руке. - Тебе сейчас никак нельзя говорить. Экономь силы.
- Я.., не слышу.., тебя… Но ты.., послушай…
- Да помолчи ты лучше! - приказал Банда, прикладывая палец к губам.
Востряков через силу отрицательно мотанул головой, прося Бондаровича выслушать.
- Банда, я знаю.., ты спас.., никогда.., не забуду.., друг.., никогда.., слышь? - часто останавливаясь, проговорил раненый. - Жив если буду… И ты если… Всегда ко мне.., в Сарны…
Силы, видимо, окончательно покинули парня, и взводный замолк, закрыв глаза и застонав от боли…
Банда обошел занятый его подчиненными рубеж, проверяя, скорее по привычке, чем по необходимости, как подготовились к отражению возможных внезапных нападений "духов" бойцы его роты.
Все было сделано четко, грамотно и аккуратно.
Даже старший сержант Анушидзе, взявший теперь, после ранения Вострякова, на себя командование первым взводом, отлично справился с задачей, правильно определив позиции дозорных, линии огня для каждого отделения и бэтээра.
Теперь солдаты востряковского взвода развалились, покуривая, в тени своих бронетранспортеров.
Банда сел вместе с ними, зажег сигарету и затянулся.
А потом он почувствовал что-то неладное - все курили молча, не произнося ни звука: не вспоминая бой, не подшучивая над "молодыми".
Сначала ротный решил, что это молчание - как память о погибших, как подсознательное чувство вины перед ранеными товарищами. Но по напряжению, которое буквально физически висело в воздухе, по взглядам, периодически бросаемым на спину сидевшего в отдалении Бурсака, Банда понял, что ребятам известно все - как трусливо прятался от пуль в брюхе бэтээра Бурсак, как сидел он рядом с истекающим кровью Олегом, бросив автомат и прикрыв голову руками, а потом, после того, как Сашка выгнал его из машины, убежал в другой бэтээр, невзирая на бой, на раненых и убитых товарищей, которых Анушидзе со своими бойцами эвакуировал из-под огня.
Бурсак теперь тоже молчал, ежась под взглядами ребят и поминутно меняя позу, как будто не в силах устроиться поудобнее.
И первым не выдержал молчания именно он:
- Ну что вы на меня все смотрите?! Ну да, не полез я под пули! Я дембель! Мне домой завтра! Не хочу я больше, ясно? Надоело мне! Я жить хочу!
Он кричал надрывно, страшно, стоя на коленях и повернувшись к своему взводу, и лицо его исказила ужасная гримаса.