* * *
Мортусы - те самые, с которыми задрался сгоряча Архаров, - меж тем неторопливо ехали на своей фуре пустынной улицей. Разве что собаки лаяли на них из-за заборов. Они высматривали ворота и дома с намалеванными красными крестами, что означало - осторожно, зачумленные.
Разнявший схватку мортус, по имени Тимофей, на сей раз правил лошадьми. И, задумавшись, едва не проехал распахнутых ворот.
– Стой, Тимоша, нам сюда. Тут уж точно чума погуляла, - сказал его товарищ, а был это забияка Федька. Он первым соскочил с фуры, прихватив крюк, и вошел во двор. Там он постучал крюком возле высокого окна.
– Эй, есть кто живой?
Живые не отозвались.
– Пошли, братцы, добычу выгребать, - с тем Федька, перекрестясь, шагнул на ведущую к крыльцу лестницу.
Он поднялся в верхнее жилье, вошел в горницу, перекрестился вдругорядь - на образа. И пошел дальше, в спальню, где и обнаружил на постели искомое мертвое тело. Даже не понять, мужское ли, женское ли - багровая страшная искаженная рожа…
Зацепив крюком, Федька сволок тело с постели и потащил, пятясь, к лестнице.
Мортусы, сколько могли, не прикасались к тем, кого промеж собой звали «голубчиками» и еще всяко, руками, а при помощи крюков, и крюками же наловчились попарно закидывать на фуру. Иной «голубчик» вторую неделю полеживал на смертном одре - пока мортусы, на время бунта отстраненные от своих обязанностей и получившие временную передышку, его находили. Чего ж об него без лишней нужды казенные рукавицы марать?
На лестнице Федька остановился, прислушиваясь. Дернул крюк, высвободил - и скользнул в полуоткрытую дверь.
Там тоже была горница, в которой, возможно, жили девки и копили себе приданое. Расписанный красно-синими фигурами дам и кавалеров сундук был раскрыт, а в нем, нагнувшись, копалась женщина и кидала сложенные рубахи, полотенца и простыни в мешок.
– Вот же старая дура! - воскликнул Федька. - Бросай мешок, смура, пошла вон!
Женщина повернулась - оказалось, это была высокая и костлявая старуха, одетая в крашенинный синий сарафан и поверх него в дорогую, явно из богатого купеческого дома, парчовую душегрею.
– Да что ты, батька мой! Мое это добро, я здешняя ключница! - тут же отбрехалась она. - Пошел вон! Здесь все живые, здоровые!
– Будет врать! Бросай, говорю, не то последние зубы вышибу. Оно ж зачумленное, это добро, его вместе с домом жечь будут. Пошла, пошла! Ключница!
Он замахнулся крюком - и старуха, отскочив, прижалась к стенке.
– Проползай, дура. Кыш! Мешок оставь!
– Да мой же мешок, и пожитки мои! Не трожь, блядин сын, не трожь, говорю!