Диск дернулся и завертелся. Сторож слегка нажал на рукоятку вертикального хода – вращающаяся смерть послушно опустилась и вновь приподнялась.
Остекленевшие глаза Жозефины не отрывались от диска. Попытки разорвать трос прекратились. Воздух толчками выходил из ржавой трубки. Убаюкивающих слов Алябьева колдунья не слышала, все заглушал шум агрегата.
Повелитель вечности нажал на доску, подвинул ее так, что голеностопные суставы Де Лануа оказались точно на линии распила – глазомер у сторожа был идеальный. Взялся за рукоятку, но еще чуть-чуть помедлил… Не потому что был садистом, нет, Соловью страх и боль жертв наслаждения не доставляли. Но в вое циркулярной пилы ему слышалась какая-то песня, и Алябьев пытался разобрать слова…
Потом диск пошел вниз – быстро, уверенно, неотвратимо.
А дальше случилось странное.
Доска с привязанной женщиной подпрыгнула на станине. Еще раз. Еще. И легла уже вкривь, не под прямым углом к орудию казни. Алябьев не успел прервать движение инструмента. Криво отпиленный кусок доски и стопы колдуньи грохнули о жестяной поддон. Трубка в горле Жозефины завопила пронзительно, как пароходный гудок. Из культей хлынула кровь – сторож не делал попыток ее остановить… – Неровно!!! – истошный вопль перекрыл звуки, издаваемые и колдуньей, и станком.
Доска продолжала подпрыгивать. Алябьев попытался выровнять доску, ничего не вышло. Одна из петель – на коленях Де Лануа – разорвалась. Нейлоновый трос, способный выдерживать тонны и тонны груза – лопнул, как гнилая нитка. Сторож завороженно смотрел, как на другой петле одно за другим расходятся волокна…
Обрубок ноги оперся о станину – и едва не сбросил доску с женщиной со станка. Лопнула вторая петля. Алябьев взвыл.
Он метался вдоль «Пеликана», как демон по вышедшей из повиновения преисподней. Удерживал доску, и одновременно толкал, и без остановки опускал и поднимал воющий диск. На точность и одинаковость сторож уже не обращал внимания…
… Зубья пилы заскрежетали по черепу – и через секунду для колдуньи все закончилось. Поддон был полон неровных, кривых кусков дерева. И плоти – они продолжали двигаться, извиваться, не желая признавать поражение и смерть… Жозефина Генриховна получила наконец отцовское наследство. Но дар пробудился слишком поздно. Алябьев долго рыдал, глядя на кучу обрубков. Окровавленных, шевелящихся, неровных. Потом вытер слезы и взял в руки тесак, с подарком Де Лануа он не расставался. Отвратительное стало еще отвратительнее. Тем почетней будет выполнить, не смотря ни на что, миссию творца.
Создать совершенство.