– Главного? Какого главного? – не понял я.
– Ну попа вашего главного. У него еще имя какое-то библейское… Ной, что ли?
– Нэй, – машинально поправил я.
Меня даже не возмутили эти нелепые притязания: Алан Нэй – главный поп! Меня ужасно занимала эта щербинка под темными с проседью усами. Где я видел это лицо?
Предводитель заметил мои терзания. Он отправил Яну с Миррой резать огурчики-помидорчики и, когда мы с ним остались вдвоем, прищурился:
– Так ты говоришь, Гобза твоя фамилия? Вот как… Знал я одного Гобзу. Дочка моя за него замуж вышла, внуков мне родила. Старшая, Ксюха-то, меня бы сразу вспомнила. А ты, Егор, совсем малой был…
Я хлопнул себя по лбу. Ну конечно. Дед. Мамин отец, про которого она часто рассказывала. Когда он умер, мне не было и трех лет, я помню только фотографии… Дед прошел всю войну и где-то под Будапештом потерял руку. В Атхарте он восстановил руку и, по сравнению с последней фотографией, помолодел лет на двадцать.
Надо сказать, Сурок, такие встречи – очень большая редкость. Атхарта бесконечна, и невозможно предугадать, в каком Приемном Покое окажется человек, умерший спустя много лет после тебя. Лично я никаких родственников и вообще людей из своей земной жизни раньше не встречал. Так что я смотрел на деда разинув рот.
– Значит, и ты здесь уже… – Он покачал головой. – Рановато. Как получилось-то?
Я рассказал.
– А мать что? Убивалась, наверное?
Я объяснил, что еще в девяностом году мать уехала во Владивосток к дочке с зятем – нянчить внуков. С тех пор мы виделись раз пять. К моменту моей смерти у сестры было уже трое детей.
– Не было у нее времени убиваться, – сказал я.
– Мать есть мать, – возразил дед. – Сколько бы ни было детей, все равно горе. И когда я умер – тоже горе было. Нам здесь хорошо, но ведь не напишешь, не позвонишь…
Очень даже напишешь, подумал я. Как оказалось. Еще немного – и все бы узнали, как можно жить, не боясь смерти. Ни своей, ни чужой. Правда, неизвестно, хорошо ли это… Но обсуждать эту тему с дедом я не стал – он до обидного быстро утратил ко мне интерес. Сразу после обеда «станичники», посадив в седла женщин и детей, вновь тронулись в путь. А я одиноко побрел по дороге в сторону своего дома – с путаницей в голове и неприятной оскоминой на сердце.