Благослови,сказал он хмуро, дергая отросшую щетину усов.Лучше мне в лесу.
Людей не вижу...
Ананий продолжал бесшумно ступать меховыми сапогами, разглядывал на свет тягучую
жидкость, мешал ее ложкой, что-то бормотал, словно пригретый кот, и, казалось, совсем
не слушал посетителя. Однако когда Гедеон замолчал, архимандрит вдруг обернулся, повесил
котелок над углями, вытер рушником веснушчатые пальцы. Благодушие и блеск в глазах
исчезли, щуплый, настороженный, остановился он перед монахом. Сквозь жидкую рыжую
бороду просвечивал золоченый крест.
Ослушание...сказал он очень внятно и тихо.Из монастырских темниц не выходит
никто. Сурова кара господня... Иди в казармы. В тягостные времена церковь не покидает
мирян... Внемли всему и излагай мне.
Не глядя на Гедеона, он сунул ему руку и стоял до тех пор, пока монах, попятившись,
не закрыл за собой дверь.
До поздних сумерек сидел архимандрит в своих покоях, писал письмо. За окном стучал
плохо прилаженный ставень, мелкими каплями хлестали в стекла порывы дождя. Шторм
усиливался, слышно было, как шипели вдоль берега волны, гудел прибой. Было темно и
глухо, изредка с палисадов доносились окрики часовых,
Ананий ежился, плотнее натягивал лисий тулуп. Сквозь щели бревен проникал ветер,
колебал пламя свечи. «Покоишки», отведенные архимандриту, были еще не закончены, и
во время сильного ветра приходилось не прекращая топить камин.
Архимандрит подбрасывал еловые сучья, маленькими глотками отхлебывал горячий
пунш, снова садился к столу, продолжал скрипеть пером.
«...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать...выводил
Ананий строчки тайного донесения в Санкт-Петербург.Ежели подробно описывать все
его деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и поныне
узнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесили
его. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащим
Компании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тут
не угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слух, яде имею предписание
паству духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и через
всю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и в
будни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен,
ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобы
сбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми и
припасами отбыл, край заселять, строить, жадность проявляет несусветную. А того не хочет
якобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и они
исчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...»