– Видите, как она отличается?
– Да! – воскликнул Жолие. – Он переписал руку!
Балеара обвел взглядом недоумевающие лица Эсфири, Хенсона и всех адвокатов. Затем развернул на столе фотографию портрета в обычных лучах. Всю поверхность покрывала сетка из сантиметровых квадратов.
– Вот. Вот здесь.
Он пальцем нарисовал кружок вокруг развернутой вверх ладони.
– Ага, – поняла Эсфирь. – Исходно ладонь прижималась к животу.
– Именно, – подтвердил Балеара.
– А потом он ее перерисовал, – сказал Хенсон. – Повернул ладонь вверх.
– Я что-то в толк не возьму, – нахмурился Вестон. – Что сие означает, собственно?
– Ни в каких иных местах картины нет существенной разницы между тем, что внизу, и тем, что мы видим. Словно он писал, не внося никаких поправок, – ответил Балеара. – Но почему здесь решился на изменения?
– Язык жестов? Масонский знак? – предположил Вестон. – Или он входил в местную банду? А вы как считаете?
– Ну, обычно причина в том, что автор недоволен первоначальным результатом.
– Может, для него это имело еще какой-то смысл, – сказал Жолие. – Скажем, ладонь – это специальный знак, связанный с его интересом к буддизму.
– Стало быть, ладонь вверх – это буддистский символ? – удивился Вестон. – Он что, этим увлекался?
– Ладонь, шмадонь… – проворчал Минский.
– Да, но… – вдруг встрепенулся Вестон, – получается, у нас еще одно доказательство подлинности!
Балеара повел плечом.
– Не уверен. Хотя ситуация очень любопытная. Видите ли, из-за своей приверженности к технике импасто ему бы пришлось соскабливать краску с холста, если бы нужно было внести какие-то изменения. В противном случае нижние мазки будут проявляться в фактуре верхнего изображения. А с другой стороны, радиографическое изображение закрашенной поверхности мы можем получить, если только подслойная краска хотя бы немного подсохла.
– Он возвращался к своим картинам? – спросил Креспи Антуана.
– М-м, не думаю, – ответил тот. – Впрочем, придется попросить Люца навести справки, хотя я лично вполне уверен, что нет, не возвращался. Он писал свои полотна, когда его душа была чем-то затронута, и после завершения просто останавливался, и все. По крайней мере, я так понимаю. Как и у Моцарта, у него не было много времени для интроспекции.
– Вы это о чем? – Вестон явно потерял нить и начинал раздражаться.
Эксперты одарили его одинаково унылыми взглядами и дружно пожали плечами.
– Я о том, что картину изменили, – терпеливо объяснил Жолие. – Интригующая деталь, которой еще предстоит дать научную оценку.
И тут Эсфирь словно прозрела. Будто ей дали подзатыльник.