– Надо полагать, перед вашим очарованием никто не мог устоять? – сказал Хенсон.
– Я просто не дал ей выбора. Кстати! Ха! Помнится, она как-то раз обозвала меня поросенком. А кое-кто подбирал выражения похлеще. Смеялись надо мной. Но ничего, смеяться они перестали. И у мисс Де Грут не осталось выбора. Она стала миссис Турн.
«Мейер, "свинья", – подумала Эсфирь, – связался с Турном, "поросенком". Это же надо так подобрать…» У нее начинала кружиться голова.
Старик несколько раз глубоко вздохнул. Вновь потер лоб.
– А знаете, мне сейчас гораздо лучше, – сообщил он. – Наверное, Винсент заботится.
– Я бы не сказал, что вы лучше выглядите, – заметил Хенсон. – Лицо белое, как бумага. Давайте я врачей вызову.
– Нет! – взвизгнул Турн. – Один шаг, и я стреляю! До последнего мига хочу видеть свою картину!
– Картина не ваша, – сказала Эсфирь, держа пистолет обеими руками для лучшей устойчивости.
– А чья же тогда? Никто, кроме меня, ее не видел с сорок четвертого года. Я заботился о ней, как мать о младенце. Провел здесь бесчисленные часы, общаясь с ней.
– Почему же вы заявили, что другое полотно как раз из музея «Де Грут»?
– А кто бы мог догадаться? Я подумал, что вы принесли подделку. Ту самую, которую я написал. В те минуты мне чудилось, будто сам Ван Гог водит моей рукой. Да-да, когда я работал над портретом, я сам превращался в Винсента.
– Вы подделали Де Грута, чтобы продать его нацистам?
– Нет. Чтобы спасти его. Чтобы оставить у себя. Кто знает, что стало бы с картиной, если бы она попала к ним в лапы… И я знал, что это может случиться в любой миг. Каждый день целые косяки бомбардировщиков в небе. Со дня на день Берлин превратится в пепел, может, даже уже превратился… После операции «Наковальня», то есть когда союзники высадились у Марселя, к нам с юга эвакуировали два поезда, набитых сокровищами искусства. К ним планировали добавить наш музей и потом отправить в Баварию. Это-то и поручили штандартенфюреру Штоку. Да вот только Вторая британская армия наступала не по немецкому графику. Я подменил здешний оригинал своей подделкой, прямо в упаковочном ящике. А когда грузовик сгорел, то я решил, что концов не осталось… И тут вдруг в Чикаго вы заявляетесь с картиной. Я и подумал, что это моя работа. О, позор на мои седины! Вы знаете, я ведь не сразу увидел, что рука написана неверно. Просто был в таком шоке, что разницу заметил куда позже… Но отметьте, ведь я с ходу сказал, что полотно действительно подлинное!
Он вновь закашлялся, потом коротко хмыкнул.
– Да, я ошибся и в то же время оказался прав. Меня самого поразило мастерство «моей» работы, и тут я понял, что картина вовсе не подделка! – Он взглянул на Эсфирь. – Когда состаритесь, то тоже начнете понимать человеческие слабости.