– Ага.
– С ardeur'ом ты это делала, – сказал Натэниел.
– Сегодня мы без него действуем.
Кажется, посмотрела я на него не совсем дружелюбно.
– Прости, я просто привык, что ты это можешь.
– Два раза. Два раза у нас это было. Вряд ли это можно назвать привычкой.
– Прости, – сказал он, и снова его лицо приняло прежнее выражение, неуверенное. Он зашевелился, и я схватила его за бедра, чтобы удержать на месте.
Он посмотрел на меня сверху вниз, и таким обиженным, таким ранимым было его лицо, будто вся это новообретенная бравада оказалась поверхностной: царапни – и она слезет. И я сделала единственное, что могла придумать, чтобы из его глаз исчезло это выражение: я втянула его обратно в рот, присосалась резко, сильно, так что голова у него запрокинулась и глаза закрылись. Когда он посмотрел на меня снова, на лице его играла улыбка, но чуть-чуть еще тревожно смотрели глаза, тень той обиды. И только одно могло снять эту тень: я должна была доказать, что доверяю ему. И я стала наполнять им свой рот снова и снова, и отдавалась удовольствию ощущения его во рту, опустила лицо так низко, чтобы ощутить эту плотную бархатистость, но не остановилась там, где еще было комфортно, там, где еще только ощущение наполненности и радости. Я прошла эту точку, засосала так, что тело мое уже говорило: «слишком». Я присосалась так, что губы встретились с его телом, и не осталось ни одного свободного дюйма. Так, что он втолкнулся в меня, в глотку, так глубоко, как я только могла принять. Засосала так, что мое тело уже забыло рвотный рефлекс и стало жаловаться на невозможность дышать. Так я осталась, прижатая вплотную к нему, пока он не посмотрел на меня, пока горло не сжало судорогой, спазмом. Он смотрел на меня глазами дикими, жадными, и еще что-то было в них. Руки его мертвой хваткой держали изголовье, будто он не доверял сам себе. Я оторвалась от него, кашляя, не сразу смогла вдохнуть. И наконец позволила себе сглотнуть натекшую слюну и лечь, запыхавшись и стараясь перевести дыхание.
Его тело содрогнулось надо мной, дрожь удовольствия, пробежавшая с ног до головы, и голова запрокинулась, глаза закрылись, спина выгнулась, будто одного воспоминания хватило – а для Натэниела так могло быть и на самом деле. Наконец он поглядел на меня слегка мутными глазами, улыбнулся и сказал: «Спасибо». И на лице его было выражение, куда более драгоценное для меня, чем страсть – тихая благодарность, удивленная радость, – любовь, за неимением более точного слова. Среди тех, кто меня любили, у многих никогда не бывало такого лица. Может быть, дело в его молодости, или годах психотерапии, или в отсутствии тормозов. Чувство охватывало его всего, не оставляя ничего скрытого, никаких задних мыслей, ничего вообще – он отдавал себя целиком. Именно поэтому он бывал так сам для себя опасен, когда отдавал себя не тому. А иначе он был велик в своем самоотречении. Нам, остальным, было при нем стыдно за свою осмотрительность, настороженность, сдержанность. Только он один из нас просто отдавал.