Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.
- Дон Хуан, - начал падре Ильдефонсо почти светским тоном. - Я давно уже слышал о вас и обдумывал - почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем...
Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.
- От одной любви к другой, - продолжал Ильдефонсо спокойно. - Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то - видимо самого себя, - что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких любят женщины, - несчастный дон Хуан!
Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.
- А вы между тем, - дружески продолжал монах, - никогда не были мужчиной, дон Хуан; только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу...
С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.
- Вот почему, дон Хуан, вы играли роль мужчины с юношества; вы были безумно храбры, авантюристичны, горды и любили выставлять себя напоказ - и все лишь для того, чтобы подавить в себе унизительное сознание, что другие - лучше вас, что они - более мужчины, чем вы; и потому вы расточительно нагромождали доказательства; никто не мог сравниться с вами, потому что вы только притворялись, вы были бесплодны - и вы не соблазнили ни одной женщины, дон Хуан! Вы никогда не знали любви, вы - только лихорадочно стремились при каждой встрече с пленительной и благородной женщиной околдовать ее своим духом, своим рыцарством, своей страстью, которую вы сами себе внушали; все это вы умели делать в совершенстве, ибо вы играли роль. Но вот наступал момент, когда у женщины подламываются ноги о, вероятно, это было адом для вас, дон Хуан, да, это было адом, ибо в тот момент вы испытывали приступ вашей злосчастной гордыни и одновременно - самое страшное свое унижение. И вам приходилось вырываться из объятий, завоеванных ценой жизни, и бежать, несчастный дон Хуан, бежать от покоренной вами женщины, да еще с какой-нибудь красивой ложью на этих победительных устах. Вероятно, это было адом, дон Хуан.
Раненый плакал, отвернувшись к стене.
Дон Ильдефонсо встал.
- Бедняга, - сказал он. - Вам стыдно было признаться в этом даже на святой исповеди. Ну, вот видите, все кончилось, но я не хочу лишать падре Хасинто раскаявшегося грешника.
И он послал за священником; и когда отец Хасинто пришел, дон Ильдефонсо сказал ему: