Теперь мне казалось, наоборот, уж слишком горячился Ронкин. Будто вся эта история лично его касается, или, может, сам хлебнул такого же?
Он спросил:
– Рассказывал вам Коробов, как она кричит на них?
– Как это?
– Да вот так: кричит! Кричит, хоть какое ей замечание сделай. Она! – на них.
– Нет, он ничего не говорил.
– Постыдился, значит. А может, побоялся. Она ведь, хоть и не говорит того прямо, но криками, такими вот, пустяками все время дает им знать: вы в смерти мужа моего виноваты. Вы!.. и все тут. И не расхлебать им вины своей. Они ей обязаны, а не она им. Понимаете?
А вы – «доброта»… Загробят они и ее, и детей. Понимаете?
– Подкинули вы мне шараду.
И тут он рассмеялся легко и внезапно, весело даже.
Что за человек? Никак не угадаешь, чего ждать в ответ. Может, он вообще… мистифицирует меня?
Но Ронкин проговорил, жалеючи – меня же:
– У вас тоже, я скажу, положеньице, – и улыбнулся. – А вы напишите: будущие герои очерка оказались совсем не героями, а начальник строительства всё их на пьедестал тащит, – ну, не люди, а живые памятники самим себе. А может, и начальник непрочь в той скульптурной группе запечатлеться? Коробов-то небось про него рассказывал?
Но тут уж я сказал как можно суше:
– Семен Матвеевич, но Токарев-то друг ваш.
– Ну и что ж из того?
– Ив концлагере вместе были. Странно все как-то…
Да! Кстати, Токарев вчера рассказал мне тоже удивительную какую-то историю: про Панина, биолога, и его брата вроде бы, немца, майора. Как это могло быть?
– Это она сейчас удивительной кажется. А тогда…
– Что?
Но он опять уже стал прежним, первым Ронкиным – скуповато-сдержанным.
– Тогда мы ничему не удивлялись. Впрочем, и до сих пор историю эту я в подробностях не знаю, боюсь наврать. Как раз в том месяце нашего брата, еврея, – всех – в пятый блок согнали, медицинский, отдельный от лагеря.
– Вы – еврей? А как же?..
Глаза его усмехнулись.
– Да вы договаривайте, я уж такой вопрос слышал: как, мол, выжить смог?..
Но голос-то его не был насмешливым. Может, усталым, а всего точнее – никаким.
– И даже с другими интонациями меня о том спрашивали: не удивляясь – подозревая в чем-то и осуждая заранее. Как выжил?.. А просто. Нам тиф прививали, – барак смертников. А потом готовили сыворотку, вакцину. И пришел новый врач, густопсовый ариец, поднял скандал: как можно еврейскую вакцину вливать в немецкую кровь!.. Ну и в неразберихе этой легко было мертвецом стать – настоящим, но и липовым тоже. Вот так и спас меня этот ариец и его борьба за чистоту немецкой крови. Меня из этого барака выкинули. Выжил – потому что еврей. Иначе бы мне там, как и всем русским, хана пришла. Парадокс? Как взглянуть… Ну не только этот ариец спас: потом-то, чтоб не отправили в газовую камеру – и другие немцы, хефтлинги, санитары, – они мне новый номер дали, новую фамилию, и стал я русским… Людей убивает и спасает случай. Вот и Витю Амелина – случай.