– Платье с чужого плеча?.. Фу-фу!.. Вот придут русские, снова рубли появятся, деньги настоящие в ход пойдут, тогда и куплю.
Сребалене стала рассказывать людям в бункере о том, какой удалью отличались русские казаки, как вежливо обходились с женщинами офицеры и как довелось ей однажды побеседовать с красными.
– И за что их так называют? – раскачиваясь в кресле, удивлялась вслух барыня. От волнения она сбивалась на русский язык. – Люди как люди… Разве только происхождения незнатного да воспитания другого. Все мамашей меня называли, о здоровье справлялись. А я им в ответ: «Благодарю за внимание, только меня здесь все барыней величают. Мамашу свою, говорю, вы, видно, дома оставили…»
– Самое главное, барыня Сребалене, скажите им, что здесь все свои, – вежливо перебил ее Контаутас-Одноногий.
– И что брата нашего ироды те застрелили… – добавил Антанас, которого все звали теперь не иначе, как Монахом.
– А как же! Непременно расскажу, – любезно пообещала Серапина Петровна.
– Не будь мы тут все заодно, – громко возвестил Лабжянтис, – не только Повиласа, всех бы вас за Юдиту на тот свет отправили. Так и скажите им, Серапина Петровна: друг за дружку горой стояли!
– В самом деле, а где же та девочка? – поинтересовалась Сребалене.
– Ушла… Подальше от вашего хваленого братства, – ответила Тереса, поскольку многие не знали, что Юдита прячется у сестры Горбатенького.
– Я им все как следует растолкую, никого в обиду не дам, – уверяла Сребалене, впервые почувствовавшая себя счастливой оттого, что в ней нуждаются, почитают ее. – Они меня еще по прежним временам помнят. Знают, что живет здесь ветхозаветная барыня…
Потерявший рассудок пономарь, который сидел понурившись и не обращал внимания на остальных, вдруг встрепенулся и горько расхохотался.
– Что это ты? Чего развеселился? – спросил Одноногий.
– Подумал-подумал и вспомнил, что нет у меня ни кола ни двора… Может, и жены нету… И так легко стало – сам не пойму, отчего… Я, пожалуй, пойду…
– Далеко ли ты уйдешь? Дорога немцами забита. Чего доброго, за шпиона примут.
Пономарь снова рассмеялся, свернул из обрывка газеты самокрутку, но вместо того, чтобы курить, стал ковыряться ею в ухе.
– По-вашему, он сбрендил? Заговаривается? – опять громко проговорил Лабжянтис. – А я все его речи насчет жены и прочего, ох, как прекрасно понимаю. И на меня порой находит… Барыня, как ваши ножки, не мерзнут? Поставьте их сюда, на узел. От цемента холодом тянет… Вот и я себя порой спрашиваю: когда же ты был счастлив? А тогда, когда не было у меня ни хозяйства, ни этой ребячьей капеллы… Всего-то богатства одна концертинка! Сколько песен я тогда насочинял!.. Помнится, был у нас один юбочник по фамилии Даукинтис. Ужасно нос задирал, что у него одного на всю округу велосипед есть… А я возьми да сыграй на вечеринке такую песенку: