Генерал сделал паузу и сощурил глаза в знак того, что он сказал шутку. Кругом охотно засмеялись.
Купцы подняли глаза к потолку, не теряя серьезности.
– Я прошу вас, – продолжал генерал, – только об одном: приютите больных и раненых, положивших здоровье свое на защиту родины. Господа, от вас требуются только крохи, какие-нибудь сто тысяч на оборудование лазарета. Поймите, бедняки отдают все…
Генерал сделал широкий жест, обводя рукой публику.
Посвященные этим жестом в бедняки, студенты в мундирах на белой подкладке, молодые танцоры во фраках и смокингах, откупившиеся от военной службы крупными взятками, чины жандармского управления, кокотки и сутенеры зашевелились и укоризненно посмотрели на купцов. Калеки в киосках тупо хлопали глазами.
– Да, – растроганно сказала Маргарита, – старикан прав. Мы тоже сегодня играем здесь бесплатно.
Купечество глядело вдаль с благообразной грустью.
– Вот подписной лист, – сказал генерал. – Матвей Иванович, начинайте, покажите, что вы русский человек.
Генерал сделал шаг вперед и протянул лист высокому бородатому купцу с медалью в петлице. Коммерсант услужливо подхватил бумагу и сказал:
– Ваше превосходительство, что же я?… Пускай вон начинает Израиль Маркович!
Он сунул бумагу в руку дедушке. Дедушка ласково улыбнулся, как шутке балованного ребенка, и деликатно отложил бумагу на стол. Никто ее не брал.
Генерал постоял с минуту, потом разгневанно повернулся и пошел, гремя металлическими частями, к выходу. За ним потянулась свита: жена, полицмейстер, чиновники окружной канцелярии и раздосадованные чиновничьи жены, которым до смерти хотелось остаться на балу. Капельмейстер поднял палочку, снова заиграли, пошли танцевать, за столиками сделалось шумно.
Дедушка подошел ко мне.
– Что ж, что война? – говорили купцы, толпясь. – Войны всегда были. Даже в Библии про войны упоминается.
– Не война, а мир ожесточает человека, – ораторствовал высокий англизированный коммерсант в пенсне, – долгий мир всегда родит жестокость, трусость, грубый, ожирелый эгоизм, а главное – умственный застой.
Прочие солидно соглашались. Какой-то офицер, подойдя к группе, захохотал и воскликнул:
– Денег пожалели, господа! Эх, российская буржуазия!
Дедушка взял меня под руку.
– Тебе не нужно мелочи, Сережа? – пробормотал он.
– Ничего мне не нужно, – ответил я, освобождаясь от старика.
Меня беспокоило отсутствие Гуревича. Куда он пропал? Я стал искать его, бродя между столиками. Старик не отставал от меня. Мне было тяжело без Гуревича. Меня мучило сожаление: почему я пошел на бал, вместо того чтобы пойти к Стамати? Это было ощущение утраты чего-то страшно важного. Единственно я утешался тем, что точно такое же ощущение мучило бы меня, если бы я пошел к Стамати, вместо того чтобы пойти на бал. Это оттого, что я не знаю, что хорошо и что плохо. Я не знаю сравнительной ценности вещей. А Саша знает. У меня нет мировоззрения. Кровь с бесполезным шумом бежит по моим жилам. А у Саши есть, он находится с миром в сложных, интимных, ворчливых отношениях, как со старым приятелем, с которым никогда нет разговора о любви, и, однако, двух дней невозможно прожить друг без друга. А я в стороне от мира, перед закрытыми дверями, хозяина никогда нет дома, он прячется, ему скучно со мной. Мне нужен Саша, иначе я пропаду!