– Вкусно? – спросил боец обеспокоенно.
– Спасибо, – сказал Савельев, – чудесная реликвия…
Этот день как бы переломился надвое. Первая половина – кровавые уличные бои. Вторая – тишина, странная, непривычная уху. Весь остаток дня я бродил по Берлину, и тысячи офицеров и бойцов, так же как я, бродили по Берлину, испытывая ни с чем не сравнимое ощущение того, что достигнута цель войны, больше того – цель жизни, и понимая, что впечатления этого дня особенны и невозобновимы.
– А помните, – вдруг сказал Савельев, – лужу?
– Какую лужу?
– А в Кубинке, на передовой, где мы барахтались в ноябре тысяча девятьсот сорок первого года, шестьдесят два километра от Москвы…
В это время в соседней компании офицеров, шагавших, как и мы, по Берлину, также послышалось: «А помнишь…» Там тоже вспоминали: о боях сорок первого года за завод «Пишмаш» в Ленинграде. И вообще слова эти: «А помнишь…» – то и дело звучали на улицах, как эхо, носились по Берлину. В тот день память с особенной охотой возвращалась к пережитому. Да, было несравненное очарование в том, чтобы, шагая среди закопченных, простреленных стен Берлина, вспоминать горькую славу первых годов войны.
Дольше всего я стоял у Бранденбургских ворот. Я старался припомнить: что же они мне напоминают? Почему так мучительно и сладко щемит сердце, когда я смотрю на них?
И вспомнил: Ленинград, блокада. Нарвские ворота!
Очень похоже. Такие же классические колонны, так же выщербленные снарядами, такая же битая скульптура наверху, а вокруг площадь, так же истыканная снарядами и бомбами, и в самых воротах – такая же мощная, высокая баррикада. И немцы стояли от Нарвских ворот так же близко, как на днях наш фронт от Бранденбургских. Но немцы стояли три года, а мы несколько дней. И немцы так и не дошли до Нарвских ворот, а мы вот стоим и поглаживаем колонны Бранденбургских ворот, и Савельев говорит:
– Это жемчужина моей коллекции…
Берлин капитулировал в три часа дня. Сдался весь гарнизон – от шестнадцатилетнего фольксштурмиста до генерала артиллерии Вейдлинга. Мне пришлось читать в некоторых очерках, что генерал Вейдлинг в момент его пленения имел якобы угрюмый и злобный вид. С этим невозможно согласиться. По моим наблюдениям, наружность Вейдлинга в этот момент выражала глубокое удовлетворение. И это удовлетворение он испытывал не по каким-нибудь там высоким мотивам принципиальной убежденности или же военной целесообразности, а по причине, которую сам он излагает так:
– Хотя я и был командующим обороной Берлина, положение в кругах Имперской канцелярии было таково, что, после принятого мною решения о капитуляции, я почувствовал себя в безопасности, только оказавшись у русских…