– И Ратшу вот не за дело обидел, а теперь мальчишку его…
– Ратше поделом, давно пора бы унять!
– А ты почто? Сам первый за его щитом голову укрывал!
– Я укрывал?..
– А не доводилось будто…
И повторялось, как утром. Вот ведь рак с клешнями: что при нем покою не ведали, что без него! Мало не в бороды уже плевали друг дружке, и не было рядом князя, чтобы одним словом образумить, усмирить седых удальцов…
– На сани садишься, а молодого ревнуешь, что злей ратиться горазд!
– Сам бревно трухлявое, колода подмоченная!
– То-то и оно, извели из дружинушки добра молодца, что же кулаком вслед не помахать…
– Святобору, может, за дело досталось, послушаем, что сам скажет еще!
Ждан Твердятич вдруг отшвырнул, будто тряпочных, двоих пытавшихся держать его за локти и взревел так, что отроки в воротах едва не выронили копья:
– Все с глаз прочь!..
Повернулся, пошел, глухой и незрячий, к себе, в свою воеводскую хоромину. И надо же – гридни, будто политые холодной водицей, поворчали еще немного да и потянулись невесело кто куда.
Вот только когда Тьельвар начал оглядываться – не видно ли Красы. Не сыскал, принялся выспрашивать у людей, сперва у тех, что в крепости жили, потом у всех подряд. Но дознался лишь, будто видели ее бегущей без памяти берегом Ладожки-речки, как раз по тому месту, где летом бывал торг и где Ратша отбил ее у купчины…
И вернулся в Гетский двор опечаленный, будто что потерял.
Беспечные подруженьки знай всхлипывали, чувствуя на себе непоправимую вину. Наконец от печи потянуло горелым; тогда кинулись спасать хлебы – и вынули опавшие, тяжелые, совсем черные по бокам. И у половины, не меньше, макушечки недобро поглядывали наружу…
Вечером, сев за столы, воины молча разламывали эти хлебы, и ни один не осерчал, не пожаловался, что невкусно. Все понимали, что иной хлеб в этот день испечься не мог.
Краса объявилась под утро…
Этой ночью в доме боярыни никто спать не ложился. Еще с вечера заглянули в избу трое крепких парней – все прежние Вадимовы люди. Все с мечами – мало ли что еще взбредет на ум воеводе! Потом пришли еще двое, Тьельвар и с ним датчанин-селундец, что дрался подле боярина тогда в лесу. Они не стали рассказывать, как Эймунд уговаривал их не ввязываться не в свое дело и как Тьельвар, обычно скорый на язык, отмолчался, а селундец бросил угрюмо: «Ладно, прогневается ярл, и нас выгоните, как Хакона с Авайром… всем вам тут сытая зимовка дороже верных людей!» Так они и просидели всю ночь у двери. Негромко переговаривались, что-то рассказывали друг другу, даже смеялись. И лишь на лицах лежало что-то неуловимо особенное, потому что к этим молодым парням всякий миг могла постучаться со двора лютая смерть.