Я вызвался сыграть одну из его сонат, и когда кончил, то сразу понял, что не угодил ему – я играл не достаточно сдержанно. Он стал сравнивать меня со своим любимым девятилетним учеником Гансом Гуммелем.
В ужасе от того, что все погибло, я воскликнул:
«Разрешите поимпровизировать, господин капельмейстер!» – я упорствовал, скрывая собственную растерянность. Он кивнул, как мне показалось, еще неохотнее, чем прежде.
Начав импровизировать, я сразу обрел уверенность. И если играя его сонату, я смирял себя, то в импровизацию вложил всю свою силу. Я сомневался, получит ли Моцарт удовольствие от моих импровизаций, – настолько мое исполнение отличалось по силе от его, – но подлаживаться под чужой вкус я не умел.
Я кончил, и он дал мне новую тему для импровизации.
Сочинение музыки – вот к чему я больше всего стремился, и приободрившись, я играл, вкладывая в музыку всю душу. На этот раз Моцарт долгое время сидел в молчании. И когда я уже окончательно понял, что не понравился ему и совсем пал духом, он сказал слова, которые запомнились мне на всю жизнь.
Бетховен сделал паузу, словно желая подольше насладиться этим воспоминанием, а затем продолжал:
– Ван Свитен спросил Моцарта, что он думает о моих импровизациях, и тот ответил: «Внимательно прислушайтесь к его игре. Музыка его завоюет весь мир».
Я был глубоко взволнован его похвалой, но старался этого не показать – гордость не позволяла. Когда же Ван Свитен стал упрашивать Моцарта давать мне уроки композиции, я присоединился к его просьбе После некоторых раздумий Моцарт согласился и велел мне прийти через неделю, чтобы составить расписание уроков Я признался, что больше интересуюсь композицией, нежели самой игрой, и что он мой любимый композитор, и Моцарт ответил «Надеюсь, ваше мнение не переменится к концу наших занятий». Сказано это было несколько насмешливо, но одновременно с некоторой надеждой Я не помнил себя от радости.
Ван Свитен отвел Моцарта в сторону обсудить другие дела, и я услышал твердый ответ Моцарта «Торговаться я не стану. Двести гульденов за оперу, вот мое последнее слово». И тут же добавил: «Этот юноша из Бонна, если пожелает, далеко пойдет в искусстве композиции Я готов давать ему бесплатные уроки»
Я оглядел его музыкальную комнату, которая, как я надеялся, должна была стать с этих пор и моим прибежищем. Комната была узкой, продолговатой, меня смутило несколько вольное изображение обнаженных купидонов на потолке. Теперь ее называют комнатой, где создавался «Фигаро». В мои шестнадцать лет мне было легче смотреть на его письменный стол, на зеленое сукно, почти такое же как на моих панталонах, на желтое гусиное перо, белую свечу и покрытую пылью скрипку, нежели на обнаженных купидонов.