«Если мы ей откажем, она уйдет», – написал Шиндлер.
– Что ж, пусть уходит! Нам не впервой! Вы, Папагено, меня разорите. Мне приходится самому считать каждый крейцер, иначе я кончу свои дни в такой же нужде, как и Моцарт.
«Так что же мне сказать экономке, Мастер?» – спросил Шиндлер.
– Ничего. Я не обязан с ней объясняться. Каковы ваши дальнейшие планы, господин Отис?
«Мы собираемся посетить Зальцбург. Это займет несколько недель».
– Хорошо. Ведь это родина Моцарта.
«Но сначала нам нужно получить разрешение полиции, – написала Дебора. – Они отобрали наши книги и паспорта. – И заметив сочувственное выражение лица Бетховена, Дебора продолжала: – Не могли бы вы замолвить за нас слово перед властями?»
Бетховен мрачно усмехнулся:
– С удовольствием, но я пользуюсь неважной репутацией у полиции, и чем дальше, тем хуже. Они глаз с меня не спускают. – Он отмахнулся от Шиндлера, который пытался его остановить. – Им не по нутру мои взгляды. А осведомите ли так и кишат повсюду. Они, словно пауки, оплели нас своей паутиной, и из нее не так легко выбраться.
«Не потому ли вы настаиваете, чтобы Шиндлер первым пробовал любое блюдо?» – спросил Джэсон.
– Такой уж обычай в Вене.
Значит, Шиндлер вовсе не друг Бетховена, подумал Джэсон, а просто его слуга.
– Я не доверяю даже экономкам, – продолжал Бетховен. – Итальянская болезнь – отравление – до сих пор свирепствует в Вене. Тут надо соблюдать осторожность.
Бетховен поднялся, давая понять, что визит окончен. Джэсон под конец спросил:
«Господин Бетховен, а вы знали да Понте?»
– Лишь понаслышке, у него была неважная репутация. Он был человеком весьма свободных нравов.
«Не составить ли нам письменное соглашение о заказе на ораторию?» – предложила Дебора.
– Милая леди, вы мне не доверяете? А я вам доверяю. Я дал словесное заверение, и нечего зря марать бумагу. Бумага денег стоит. Мне приходится часто марать бумагу – зарабатывать на хлеб, чтобы не умереть с голоду, когда я пишу большое произведение. Я уже давно не получаю ни крейцера от обещанной ежегодной ренты.
Бетховен стоял, словно неотесанная каменная глыба, и Дебора думала о том, сколь значительна была для них эта встреча и что она навсегда запомнит приземистую, плотную фигуру композитора, еще полного сил и энергии, несмотря на возраст и недомогания; человека, непримиримого ко всякого рода глупцам, подчас превратно судящего о людях, но при этом такого открытого и щедрого на дружбу, расцветающего от похвал и одновременно недоверчивого к ним, хотя он понимает, что похвалы эти им заслужены; воспринимающего мир каким-то внутренним слухом, который позволяет ему все улавливать и постоянно творить музыку.