– Вы считаете, господин Браэм, что Кавальери что-то подозревала? – спросил Джэсон.
– Нет. Думаю, что и Энн ничего не подозревала. Энн никогда не высказывала мысли, что Моцарт был отравлен. И все же этот ужин и внезапная смерть будили ее подозрения. По ее мнению, письмо Кавальери было попыткой снять с себя вину.
– Отлично, – саркастически заметил Эттвуд. – В 1791 году Энн Сторейс получает письмо, а тридцать три года спустя высказывается предположение, что она подозревала убийство. Почему же, Браэм, она об этом умолчала в то время?
– Возможно, по той же причине, по какой вы не желаете разговаривать об этом теперь.
– Да о чем тут разговаривать? – возмутился Эттвуд.
– Господин Браэм, а Кавальери жива? – спросил Джэсон.
– Давным-давно умерла. И Михаэль ошибся, она была австриячкой, а не немкой. Мне об этом сказала Энн.
– Это ничего не меняет, – заметил О'Келли. – А вы не ошибаетесь насчет письма?
– Нисколько. Энн его хорошо запомнила. Она удивлялась тому, что Моцарт ужинал у Сальери, говорила, что Моцарт ему не доверял.
– У вас сохранилось письмо? – спросил Джэсон.
– Нет. За несколько лет до смерти Энн мы с ней расстались. Но она помнила письмо наизусть. Вечером Моцарт ужинал у Сальери, на следующий день заболел, через две недели умер. Ей это казалось странным совпадением.
– Очень странным. – Джэсон словно размышлял вслух. – Найти бы только доказательства, что эти события произошли, и именно в такой последовательности.
– Это может знать жена Моцарта Констанца либо ее сестра Софи, которая была при нем, когда он умирал, – сказал О'Келли. – Когда ужасная весть о смерти Моцарта дошла до меня, я написал Констанце, а ответила мне Софи. Она сообщила, что Констанца до сих пор не оправилась от горя и что последние часы его жизни ухаживала за Моцартом она, Софи. Она писала, что ей никогда не забыть его предсмертных мгновений, его распухшее тело, вздувшийся живот, застывший взгляд, конвульсии.
– От чего же, по мнению Софи, он умер? – спросила Дебора.
– От болезни почек, госпожа Отис. Но теперь я понимаю, что причиной мог быть и яд.
– Однако, как и Браэм, вы сочли уместным лишь теперь заговорить об этом, – заметил Эттвуд.
– Такие вещи не сразу приходят в голову. Если Сальери действительно хотел избавиться от Моцарта, то легче всего было выискать у него наиболее уязвимое место, почки. И не обязательно это мог быть яд, а просто вредная ему пища.
Пока остальные раздумывали над словами О'Келли, Эттвуд нетерпеливо встал и объявил:
– Мне кажется, господин Отис боится сыграть для нас. Может быть, он не музыкант? Сальери, по крайней мере, был музыкантом.