Так оно и было. Нам не раз приходилось выходить из машины и расчищать путь. На многих деревьях были подвязаны маленькие соломенные снопики, означавшие, что урожай с этого дерева муниципалитетом продан.
Следы войны всюду. У обочин дороги – то остов сгоревшего танка, то брошенное орудие, в жерло его засунут пучок травы.
В Карловы Вары приехали к обеду. Нас поместили в «Империал», один из двух санаториев, которые чехи подарили Советской Армии.
Работать вместе мы умели, а отдыхать… С утра бежали за газетами, покупали свежие советские, чешские, читали, спорили, не давали себе покоя. Все же постепенно вошли во вкус, к отдыху располагал и роскошный номер: кабинет, гостиная, спальня. Рано утром – к гейзеру, посасывали водичку из носиков карлсбадских кружек. Потом разгуливали по холмам вблизи «Империала», ходили и вдаль.
Чешских крон у нас было немного, но на газеты И каждый день на букетик цветов у Бориса Аркадьевича хватало. Принес, помню, в день свадьбы букет роз и торжественно заявил: «Отныне и до самых последних дней у тебя всегда будут цветы». Он приносил их мне на мой рабочий стол в служебном кабинете. В воскресенье букет свежих цветов появлялся дома на обеденном столе. Этот сдержанный, немногословный, на вид суховатый человек имел большое, доброе и умное сердце. Как-то в порыве откровенности он сказал мне: «Если я прожил день и не совершил ничего полезного, не подарил никому радость и мне никто не улыбнулся, это потерянный для меня день».
Прогулки по окрестностям Карловых Вар были полны впечатлений. Мы оба умели мечтать, заглядывать в будущее, думали о том, что когда уйдем в отставку, то попросим дать нам какой-либо самый отсталый поселок или район, в который мы вложим весь наш жизненный опыт, все, что мы познали во время заграничных странствований: финскую чистоплотность; немецкую экономность; шведский менталитет – национальный характер, в чем соединились и благоразумие, и благополучие, и зажиточность, и тот внешний вид, когда трудно определить возраст шведа – от 30 до 60; норвежскую любознательность, свойственную вечным морским путешественникам; австрийскую любовь к музыке, книгам; болгарскую – к песням и танцам; английскую привязанность к традициям, в ней объединилось все – от великого до смешного.
В семейной жизни не было у нас жажды наживы, «вещизма». Мы ничего не нажили. У нас была жажда познания.
В те карловарские дни мы пережили взлет нашей влюбленности. Забрались как-то на вершину горы, на которой установлен памятник Петру Первому. «Петр Алексеевич, будьте свидетелем того, как я влюблен. – Борис Аркадьевич обхватил меня. – Вчера мне казалось, что это вершина любви, а сегодня я люблю больше, чем вчера. Неужели наступит час, когда любовь превратится в привычку? Нет, Петр Алексеевич, подобное не случится. Это наше, хотя и запоздалое, свадебное путешествие».