Шекспир поглядел вниз на одутловатое лицо.
– Как поживают ваши ученые пьесы, сэр? – спросил он.
– Нет… Теперь ты от меня никуда не денешься, – сказал одутловатый, ликуя. – В твоих пьесах я такое нашел, что над тобой будут смеяться даже ослы.
– Мне не привыкать, – вежливо сказал Шекспир.
Он вообще был очень вежливый и тихий человек, но почему-то каждое его слово производило впечатление неожиданное. Иногда он объяснял, что он имел в виду, потому что имел в виду он всегда что-нибудь самое простое, но это ему не помогало. Так как каждый вкладывал в его слова свой смысл. Вот какая у него была особенность. И поэтому его всегда любили или ненавидели по недоразумению. Но тут уж ничего не поделаешь.
– Молчи, неуч! – закричал одутловатый, когда понял, что Шекспир обозвал его ослом. Нет, нет, Шекспир не собирался этого делать, но так вышло, что тот сам подставил себя под оплеуху. – У тебя в трагедии «Юлий Цезарь» гремят барабаны, которых не было в те времена, и пушки, которых тоже не было.
– Ты постарела, моя тень, – сказал Шекспир.
– Ну, нет! Я докажу. Докажу!
– Ты все еще не умер? – меланхолически спросил Шекспир.
– Это ты скоро умрешь, а я бессмертен.
– Наверно, так.
– Я хотел сказать – мои творения бессмертны.
– Не уточняй. Ты сказал гораздо лучше.
– И еще. Я доказал, что ты не знаешь латыни. Значит, не можешь писать хорошо… Я все вижу!
– Смотри сюда… Видишь? – говорит Шекспир.
…Черноконные всадники гремят по мосту… Кони с храпом садятся на задние ноги… Зеленые плащи метут пыль на пустой дороге…
– Готспур людей привел… Видишь?
– Какой Готспур? – обалдело говорит скрипучий. – Что такое черноконные всадники? Так не бывает. Не считай меня за дурака… Путаешься с опальными графами и нахватался чепухи…
– Ступай отсюда, – говорит Шекспир повелительно. – Ступай и докажи, что меня и вовсе не было.
– Что значит – вовсе не было?
– Совсем не было. Что Шекспир – это не я, а, скажем, ты. Потому что ты знаешь латынь. Ступай.
– Ты меня за дурака считаешь… – говорит одутловатый и уходит.
А Шекспир остается один в пустом театре, где нет освещения, где нет крыши над головой. Где распахнутая дверь ведет прямо в туман.
Все разошлись из театра, утихли слезы и шутки, и Шекспир сел на пол, свесив ноги с галереи. Он остался один, серьезный и измученный, вперив в пространство всепонимающие вежливые глаза.
Он обхватил рукой балясину галереи и прислонился к ней щекой.
Он тихонько запел. Эту песню он придумал для шута, но пел ее сам, потому что он не мог понять, как ему быть дальше в этом театре с небом вместо крыши, где умом считалось недоброжелательство, а страстью самолюбие. Плохи были его дела. Но тут уж ничего не поделаешь.