И, как бы читая мои мысли, он сказал:
– Поезд приходит вечером. Ни ты, ни я не сможем ее встретить. У тебя спектакль. Я – в постели. Она сама доберется сюда с вокзала. Мне сразу станет легче. Может быть, я поправлюсь. И мы снова заживем как раньше…
Он откинулся на подушки. Задремал. Потом вдруг открыл глаза, как после долгого сна.
– Обещай мне, что никогда не покинешь ее. Будешь с ней за себя и за меня. Ты искупишь мою вину перед ней…
Я старался отвлечь его. Посмеялся над его тоном, упрекнул, что он нарочно пугает меня.
Но он был серьезен.
– Я знаю, что ты ни о чем не думаешь, кроме театра. Ты ничего так на свете не любишь, как театр. Все мои усилия отвлечь тебя, запреты, угрозы, мольбы ни к чему не привели. Что ж, будь по-твоему. Об одном только ты должен помнить – ты никогда не должен предавать театр. Предав его, ты предашь и пас: и меня, и мать, и деда, всех, отдавших ему жизни. Если поймешь, что слаб, что движет тобой не настоящее, а суррогат, расчет, подделка, – уходи. Сам уходи, пока тебя не выгнали. Сцена любит сильных, талантливых, одержимых… Нет у тебя силы, веры, таланта, – уходи. Не стой на пути. Я очень хотел стать певцом, у меня для этого были и темперамент, и внешность, и музыкальность. Не было голоса. Не было этого таланта. Я старался вложить то, что имел, в других, в моих учеников, в молодых товарищей…
Он опять замолчал.
– Папа, – сказал я. Я так давно уже не называл его. – А как отличить дурное от настоящего? Как сделать так, чтоб не обманываться?
– Нужно слушать музыку.
– Ходить на концерты?
– Нет. В самом себе. Если она в тебе, если ты сам часть музыки, ее тема и мелодия, и не различаешь, где ты, где она… Вот нахлынет и поет, и кажется, что иначе и не может быть. А когда замолкнет, оборвется, и ты начинаешь думать. О чем угодно, о чужом, о мелком… Тогда плохо… Проверяй себя музыкой. Она совесть артиста, его смысл…
Я не понял тогда слов отца. Вернее, понял, но слишком поверхностно. Ну, он музыкант, думал я. А меня это не касается, я ведь принадлежу к драматическому театру…
Отец заснул. Я ушел.
В клубе почтамта мы играли «Обезьяний суд». Я переставлял шкаф, терял брюки, стукался головой о щиты, уползал за кулисы, потешал публику. И было мне не смешно, было противно и пусто на душе. Музыка во мне молчала.
Закончив спектакль, мы побежали на Воздвиженку, на ночную репетицию. Там уже все готово было для изображения сцены аристократов-штрейкбрехеров в шахте. Мы поджигали шнур для взрыва породы, и в лепной потолок с визгом взвивалась ракета и там рассыпалась фейерверком. Мы по ошибке били кирками друг друга по головам и с криками «караул!» разбегались в разные стороны. Авторы и постановщики были нами довольны.