Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон – единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие – забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.
Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо – он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось – Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним – и споткнулся. Он перелистал альбом. Тут были и сестры, они всегда стояли рядом, и мать, она на всех снимках смотрит прямо в объектив.
Знают ли сестры, кем был отец? – спросил он себя. Скорее всего, нет. А что знала мать? Думала ли она так же, как и он?
Он начал просматривать альбом медленно, снимок за снимком.
В 1969 году ему семь лет. Он в первый раз идет в школу. Цвета заметно поблекли. Но он помнит, как гордился своей темно-синей курточкой.
1971 год. Ему девять. Летний день. Они поехали в Варберг и сняли маленький домик на острове Еттерён. Полотенца на камнях, транзисторный приемник. Он даже запомнил музыку, которую передавали, когда отец снимал – «Плыви в лунном серебре», наверное, потому, что отец назвал пьесу как раз в тот момент, когда нажимал затвор. Это была идиллия – отец, мать, он и две девочки-подростка, его сестры. Яркое солнце, резкие тени. Но цвета тоже поблекли.
Снимки – это только поверхность, подумал он. Под этой поверхностью скрывается что-то другое. Мой отец жил двойной жизнью. Может быть, по ночам, когда все спали, он шел к скалам и кричал «Хайль Гитлер»? Может быть, там, на Еттерёне, в других домиках жили люди, которых он навещал, и они вели долгие разговоры о Четвертом рейхе, время которого, как они надеялись, раньше или позже наступит? Когда Стефан рос, в шестидесятые – семидесятые годы, никто не говорил о нацизме. Единственное, что он мог припомнить, как школьные приятели иногда шипели «жидовская морда» вслед чем-то не понравившемуся им пареньку, который даже и евреем-то не был. Иногда кто-то малевал свастику на стенах в уборной, и сторожа, ругаясь, ее отскребали. Но чтобы существовало какое-то нацистское движение, он припомнить не мог. Нацизм для него был историей.