воняет куда как отвратительнее, чем камера.
И тут Бальведа подняла взгляд на узника. Не обращая внимания на коротышку-министра, пытавшегося оттащить ее к двери, она посмотрела на узника ясными черными глазами и развела руками:
– Мне очень жаль.
– Ты не поверишь, но и я чувствую то же самое, – ответил он, кивнув. – Пообещай хотя бы, что сегодня вечером ты будешь поменьше есть и пить, Бальведа. Меня бы утешила мысль о том, что хоть один из этой компании наверху на моей стороне… пусть этот один и мой злейший враг.
Ему хотелось, чтобы его слова прозвучали вызывающе и шутливо, но в голосе его слышалась одна только горечь, и он отвел взгляд от лица женщины.
– Обещаю, – сказала Бальведа и дала министру проводить себя до двери.
Голубое сияние в сырой камере погасло. У двери она остановилась. Узник, превозмогая боль, вывернул голову, чтобы видеть ее. Он заметил, что летающий нож тоже здесь, в камере; возможно, он был тут все время, просто раньше мутатор не замечал тонкого и острого инструмента, парившего в полумраке. Летающий нож шевельнулся, и мутатор посмотрел в темные глаза Бальведы.
Его пронзила мысль, что Бальведа дала команду крохотной машине убить его сейчас же, тихо и быстро, ведь Амахайн-Фролк не видит узника за спиной женщины. Сердце мутатора застучало сильнее. Но маленький аппарат выплыл мимо лица Бальведы в коридор. Та подняла руку в прощальном жесте:
– Прощай, Бора Хорза Гобучул.
Затем быстро повернулась и вышла из камеры. Настил вытащили, и дверь захлопнулась. Резиновые уплотнения проскребли по грязному полу, раздалось шипение: в двери заработали герметизирующие устройства. Узник еще мгновение смотрел на невидимый в темноте пол, а потом снова погрузился в транс, в ходе которого его запястья должны были мутировать, утончиться, чтобы он смог обрести свободу. Но Бальведа произнесла его имя так торжественно, что это каким-то образом подорвало его веру в свои возможности, и теперь он понял – если только не понял уже давно, – что спасения нет.
… топя их в слезах…
Легкие его готовы были лопнуть. Рот дрожал, горло перехватывало, уши залило нечистотами, но он вдруг услышал грохот, увидел свет, хотя в камере было темным-темно. Мышцы его желудка спазматически сжимались, и ему приходилось крепко стискивать зубы, чтобы рот не начал хватать воздух, которого нет. Конец. Нет еще… вот теперь конец. Еще нет… но теперь-то уж точно. Вот теперь, теперь, теперь, в любую секунду; этот жуткий черный вакуум внутри его одержит победу… ему нужен воздух… вот теперь!
Но перед тем как узник открыл рот, его с силой ударило о стену, будто гигантским стальным кулаком. Легкие судорожно вытолкнули из себя отработанный воздух. Тело похолодело, боль пронзила все клетки в той его части, где оно коснулось стены. Так вот какая она – смерть: тяжесть, боль, холод… и невыносимо яркий свет…