– Мадемуазель Берг без ума от тебя. – Рандлевский небрежно бросил шляпу на стол и присел рядом с Феликсом. – Она мне все уши прожужжала о своей любви к тебе.
– Это все пустое, друг мой. Пускай себе, – отмахнулся Нелидов. – До нее ли мне теперь. Кому как не тебе знать.
– Именно об этом я и пришел поговорить. – Рандлевский осторожно прикоснулся к руке товарища. – Мне кажется, что тебе не следует никому, понимаешь, совсем никому рассказывать о том, что с тобой случилось в Германии. Я думаю, будет только полезнее для тебя и безопаснее, повторяю, безопаснее, если ты не будешь посвящать собеседников в тайны своей семейной жизни и рассказывать им, что был дважды женат и дважды стал вдовцом. А уж о том, при каких обстоятельствах это произошло, и подавно.
Феликс побледнел и откинулся на спинку стула.
– Но, помилуй, тем самым я как бы для себя соглашусь с мнимой причастностью к смерти Греты и Фриды. Но я не могу этого признать, признать того, чего не может быть!
– Полно, не горячись. Тебя никто не заставляет ничего признавать. Я только говорю тебе, как всякий нормальный человек, всякая женщина может относиться к знакомому, который за три года похоронил две жены! И обеих в расцвете лет! К чему тебе интерес полиции, Феликс?
– Но ведь…
– Кроме твоего дяди, меня и тебя в Петербурге не знает никто, а Германия – бог знает где! Дядя не будет рассказывать, да и некому слушать в его-то глуши. На меня же ты можешь положиться совершенно. Я тебя не выдам никогда, хоть пытай меня, хоть режь.
И Рандлевский с еще большим усилием пожал руку Нелидову.
– Не знаю. Но может быть, ты и прав. – Феликс осторожно высвободил руку и потер запястье.
Между тем все было готово к премьере. Театр лихорадило. Саломея так волновалась, что на время оставила Нелидова в покое и если и обращалась к нему, то только как к автору. Феликс накануне не мог заснуть и забылся только наутро. А с утра он уже находился в театре, где бледный и нервный Рандлевский давал последние указания рабочим по сцене. Что ж, оставалось дожить до вечера, а там – либо пан, либо пропал.
Вечером, когда подняли занавес и действие началось, Нелидов, сплошь покрытый липким потом, простоял весь спектакль за кулисами. Мимо него проносились актеры, он слышал реплики со сцены, видел губы суфлера, его пару раз толкнули сценические рабочие, тащившие реквизит, но он не чувствовал ничего. Ничего, кроме дыхания зала. Поначалу ему показалось, что публика воспринимает увиденное с холодным недоумением. Потом легкая изморозь ужаса и оторопи охватила зрителей. И оцепенение. Оцепенение, которое взорвалось овациями и рукоплесканиями. Стонами и криками. Триумф! Победа! Свершилось!